|
На шее у него было белое жабо, на носу - очки. Нагнув голову, он смотрел поверх них, сурово и испытывающе и всегда неудовлетворенно. Седеющий вихор свешивался ему на лоб. Герцогиня, пораженная, спросила себя, не таким ли будет и Нино в сорок лет. У нее даже явилось желание, чтобы это было так. Затем она заметила, что у художника и у мальчика была одинаковая короткая, своевольная верхняя губа; это наблюдение почти испугало ее. Мать и сын простились. Якобус попросил герцогиню: - Не оставляйте меня теперь одного. Вы говорили о бессмертии и напомнили мне этим мои старые глупости. - Какие глупости? - спросила она, опускаясь в источенное червями кресло с ярко вычищенными ручками и благородными формами. - Прежде всего, глупость - вздумать продолжать могучую грезу тех, кто жили за четыреста лет до нас. Он ходил перед ней взад и вперед. - Раз я вообразил, что одно из их ощущений перелилось в мою кисть: это было тогда, когда я написал Палладу Ботичелли. Теперь я сомневаюсь: это одно мгновение величия было так давно, я хотел бы видеть его подкрепленным вторым таким же. - Будьте сильны! Считайте себя бессмертным! - Ах! Ведь бессмертие - награда за то, что еще сильнее нас: за творение, превосходящее нашу жизнь и возвышающееся над ее вершиной. Быть может, это всего какая-нибудь одна статуэтка, на которой мы пишем свое имя с такой гордостью, что оно как будто мечет искры. Много времени спустя, женщина, умеющая чувствовать красоту, возьмет в заостренные пальцы маленькую, старую, отысканную где-то бронзовую фигуру, будет ласкать стройные формы и, смахнув пыль, найдет уже забытое имя и произнесет его. В образе этой женщины я представляю себе бессмертие. - Тем лучше, если вы заранее знаете, какой вид оно имеет. - Что из того? Эта женщина, чувствующая все прекрасное, никогда не будет вертеть между пальцами мою бедную статуэтку. С тех пор, как я узнал ее в Риме, она становилась все холоднее и недоступнее. Ее кожа с тех пор подернулась серебром, как персик в стакане воды. В ее глазах колеблется тихое пламя. Ее красота сделалась более зрелой и при этом более холодной и спокойной. Ноздри ее тонкого, большого носа менее подвижны, ее губы резче обрисованы и полнее. Теперь она вполне Паллада, какой я написал ее заранее в среднем из ее залов, - только богиня. В Риме она была человечнее. - Я была человечнее? - Даже в Венеции вы вначале были человечнее. Тогда мне предстояло дешевое удовольствие с прекрасной искательницей приключений. Я противился, вы советовали мне быстро покончить с этим; вы спросили меня: "Уж не любите ли вы меня?.." Это правда, что вы спросили так? - Конечно, и вы совершенно успокоили меня, рассказав мне историю о душе в парке. Вы любите только души, - я же образ, картина, как леди Олимпия. А картины вы не любите; вы только пишете их. - Но вас, герцогиня, я пишу слишком часто. Я сознался вам уже тогда, что вы все снова волнуете и преследуете меня. Уже тогда у меня были сомнения. Теперь я давно знаю, что ваш образ требует не только моего полотна... Да, это было заблуждение, когда я уверял, что не люблю вас! - Это говорите вы? Она колебалась, смущенная и недовольная. Затем попробовала обратить все в шутку. - Я благодарна вам, что вы так долго поддерживали это заблуждение. Теперь в вознаграждение я выслушала ваше признание. Ведь мне тридцать девять лет, а вам... - Сорок четыре. И вы думаете, что теперь уже можно спокойно беседовать, потому что время упущено? Но вы не принимаете во внимание, что я с тех пор почти не жил. |
