— Тот, кто не долюбил, становится рабом покойной возлюбленной, — раздается голос Морка. — Рабом мертвой женщины… или мертвого мужчины. В нем навсегда засядет жало несложившейся любви.

— Мертвые не меняются, — глухим голосом продолжает Мулиартех. — Они остаются такими, какими были в момент смерти. И мы вечно помним их и себя другими… свободными от жестокой власти времени.

Мы, дети стихий, с нашей длинной-длинной жизнью доподлинно знаем вкус жертвоприношения смерти. За столетия, проведенные в иллюзорно человеческом теле, стольких приходится хоронить, разрывая узы привязанности, но не освобождаясь от них, никогда не освобождаясь…

Синьора Уия улыбается. Мы тоже улыбаемся и глядим друг на друга понимающе, будто соучастники преступления.

— Жизнь слишком жестока ко мне, чтобы я отдавалась ей без оглядки на свои потери! — заключает Помба Жира. — И вы не вправе требовать от меня этой жертвы.

— Вправе, — раздается голос за спиной Гвиллиона.

Марк, позабытый в ходе битвы, брошенный нами на произвол непредсказуемых уз Синьоры, выходит на середину комнаты.

Он страшен. Пусть тело Марка не изменилось ни на йоту, оно светится мертвенным светом, от которого кожа кажется прозрачной, а сквозь нее проступает, точно сквозь стенки хрупкого сосуда, переливающаяся внутри жестокая сила. И все вокруг видят: перед нами уже не Марк. Ему тесно в границах живого существа, слабого и недолговечного, как все живые. Ему тесно, но он держится — до поры до времени, пока мы выполняем его волю, пока мы глядим на мир его глазами, пока выполняем его волю, повинуясь не разумом, не телом, а всем существом своим, всеми душами, живущими в нас и в наших стихиях…

— Я вправе требовать от тебя всего, чего захочу, — произносит тот, кто раньше был Марком. — Ты — мое порождение, отпечаток моей руки, отзвук моего голоса. И если я велю тебе умереть, исполнив мой приказ, ты умрешь. Помнишь ли ты об этом?

— Она помнит, Бон Дьё, она помнит! — вскрикивает Фрель голосами Легбы и Каррефура — обоими разом. Горло его трепещет, из последних сил воспроизводя дуэт духов. — Она повинуется, не гневайся!

— Я не гневаюсь, — безучастный голос Марка теряет даже подобие знакомого тембра. Он говорит так, словно рот его — гигантская пещера, где нёбо теряется в полумраке, а горло сокрыто в непроглядной мгле за горизонтом. — Я сожалею. Сожалею о своей участи.

— О СВОЕЙ участи? — вырывается у меня. Морк, Мулиартех и Гвиллион косятся на меня с ужасом: с чего это я вздумала встревать в диалог местных богов? И не пора ли меня, болтушку, вывести вон, пока боги не обратили на меня свое опасное внимание?

— Я создаю миры и отдаю их вам. А потом лишь смотрю на то, как вы, мои дети, мои орудия, мои поверенные, управляетесь с сотворенными для вас вселенными. Я сам устанавливаю правила и давным-давно запретил себе вмешиваться в ваши дела.