|
Знает ли правая половина моего мозга что-нибудь об этом? Неизвестно. Поэтому будьте любезны вкратце разъяснить мне, что вам от меня нужно. — Вам не следовало бы так саркастически говорить о любезности. До сих пор мы были с вами очень, даже слишком любезны. — Потому что этого требовали интересы Агентства, а может быть, и чьи-то другие. Или меня спасали и охраняли просто по доброте сердечной? — Нет. О добросердечии речи быть не может. Я сказал вам об этом сразу. Слишком высока ставка, так высока, что, если бы можно было вытянуть из вас необходимые данные смертельной пыткой, это давно было бы сделано. Вдруг меня осенила неожиданная догадка. Я повернулся спиной к темному окну и, широко улыбаясь, скрестив руки на груди, заметил: — Спасибо, профессор. Только теперь я понял, _кто_ на самом деле защищал меня все это время. — Но я же вам говорил. — Но теперь я знаю лучше — они. Или, вернее, она... — Отворив окно, я показал на восходящий над деревьями серп Луны, резко обрисованный на темно-синем небосклоне. Профессор молчал. — Это, должно быть, связано с моей посадкой, — добавил я. — С тем, что я решил собственными ногами встать на лунный грунт и взять то, что нашел там последний теледубль. И я смог это сделать, потому что в трюме был скафандр с посадочным устройством. Его запихнули туда на всякий случай, я им воспользовался. Правда, я не помню, что происходило со мной, когда я высадился самолично. Помню и не помню. Теледубля я нашел, но, кажется, другого, не молекулярного. Помню, что я _знал_, зачем спускаюсь: не для того, чтобы спасти его — это было и невозможно, и бессмысленно, — но чтобы взять _что-то_. Какие пробы? Чего? Этого я никак не могу вспомнить. И хотя самой каллотомии я не почувствовал или не заметил, как при амнезии от сотрясения мозга, но, вернувшись на корабль, затолкал свой скафандр в контейнер и припоминаю теперь, что он весь был покрыт тонкой пылью. Какой-то странной пылью, на ощупь сухой и мелкой, как соль; ее трудно было стереть с рук. Радиоактивной она не была. Все же я вымылся тщательно, как при дезактивации. А позже даже не попытался узнать, что это за субстанция, да мне, впрочем, и некогда было задавать такие вопросы. А когда я узнал, что мозг у меня рассечен, и понял, в какой скверный переплет я попал, то и думать забыл об этом порошке. У меня появились заботы посерьезнее. Может быть, вы что-нибудь слыхали об этой пыли? Это явно не был «персидский порошок» от клопов. Что-то я все же привез... но что? Гость смотрел на меня сквозь пенсне, сощурив глаза, словно игрок в покер. — Тепло... — сказал он. — Даже горячо... Да, вы привезли _нечто_... вероятно, поэтому и вернулись живым. Он встал и подошел ко мне. Мы оба смотрели на Луну, невинно сияющую среди звезд. — Lunar Expedition Molecules [лунные экспедиционные молекулы (англ.)] остались там... — как бы про себя промолвил гость. — Но, будем надеяться, разрушенные безвозвратно! Вы сами уничтожили этого ЛЕМа, хотя ничего об этом не знали, когда пошли в грузовой отсек за скафандром. Тем самым вы привели в действие AUDEM, Autodemolition [саморазрушение (англ.)], теперь я могу об этом сказать — теперь уж все равно. — Для советника по вопросам неврологии вы превосходно информированы, — заметил я, продолжая смотреть на Луну, полузакрытую облаками. — Может быть, вам даже известно, что со мной тогда вернулось? Их микропы? Кристаллический порошок, непохожий на обычный песок... — Нет. Насколько я знаю, это полимеры на базе кремния, какие-то силикоиды... — Но не бактерии? — Нет. |
