Какое отношение здешние обитатели могли иметь к убийству ее отца и матери? Эти люди были ей как родные, разве что виделась она с ними реже; но это были люди, с которыми она выросла. Ей уже довелось пережить смерть родителей, так неужели она станет подозревать людей, которые остались единственными свидетелями ее счастливого прошлого?

И тем не менее она их подозревала.

Сколь ни чудовищно это было, она ощущала связь между гибелью своих родителей и людьми, которые ее теперь окружали.

Вначале она отказывалась признаться себе в этом. Лучше было закрыть на все глаза и не погружаться вновь в пучину тревог.

Но теперь она сомневалась, разумно ли это. Она не могла мириться с несправедливостью, особенно если эта несправедливость совершалась по отношению к ней или членам ее семьи.

И теперь эти подозрения возвращались все чаще и чаще, отказываясь отступать.

Что имела в виду Элеонора? Почему она просила прощения за смерть ее родителей? Елена не сомневалась, что это было именно раскаянием, а не просто выражением соболезнования. Это было признанием собственной вины. И оно вызывало новые подозрения, игнорировать которые Елена больше не собиралась.

И все это усугублялось таинственным намеком из писем Нелл. Именно Айзенменгер (как всегда!) указал на близость дат смерти ее родителей и письма, написанного отцом Елены, письма, которое она читала, когда Нелл помешала ей. Неужели это было их последнее письмо? И что именно они не' смогли принять?

И как это было связано с их гибелью?

Она не могла оставлять без внимания эти вопросы.

Куда же делся этот несчастный идиот?

– Мне надо побеседовать с инспектором Уортон.

Показания были запротоколированы, и Айзенменгер как раз закончил ставить свою подпись на всех страницах.

Фетр была достаточно профессиональным человеком, чтобы не выдать своих чувств.

– Я не уверена, что это сейчас удобно.

Айзенменгер чувствовал приближение чего-то неотвратимого. У них имелось уже три трупа, и он почему-то не сомневался, что, если эти убийства не будут раскрыты, за ними последуют новые. Смерти нарушали равновесие в бытии, создавали волнения, зачастую приводившие к новым смертям. Крылатая колесница времени приближалась, и ее наездница жаждала крови.

– Это очень важно.

– Я в этом не сомневаюсь, доктор Айзенменгер, но это ничего не меняет. Она допрашивает свидетеля.

– Насчет ребенка?

Фетр затруднилась с ответом.

– А когда она освободится?

– Не могу сказать.

Следующий вопрос Айзенменгера, казалось, имел мало отношения к делу, но это была одна из тех деталей, которые очень его занимали.

– А почему она проявляет такой пристальный интерес к этому делу?

Фетр не смогла скрыть ни своего удивления, ни своего замешательства.

– Думаю, вы должны спросить ее об этом сами, – ответила она.

За этим резким отпором чувствовался какой-то подтекст, но Айзенменгер не уловил, какой именно. Он откинулся на спинку стула. Они сидели в другой комнате для допросов, которая была существенно чище первой.

– Просто я давно знаю Беверли, – произнес он.

– Да, я догадалась.

– Она отличный полицейский.

Судя по выражению лица Фетр, она не была готова выслушивать комплименты в адрес Беверли Уортон.

– Не сомневаюсь.

Айзенменгер подался вперед.

– Но она из тех, кто может быть только первым, и никак иначе.

– Послушайте…

– А это означает, что вторым и третьим в этой пищевой цепочке иногда приходится страдать. Мне уже доводилось это видеть. И порой интересы Беверли и правосудия расходятся.

– Думаю, вы сказали достаточно, доктор Айзенменгер, – заметила Фетр, вставая.