Галина осмотрелась. Сад, разумеется, был великолепен и открывался далеко не с первого взгляда. От него наносило смешанными ароматами тучной земли, первоцветов и удобрений, а почти неизбежная сушилка для белья вкупе с горкой и качелями, подвешенными к ветви дуба, почти такого же большого, как лесной патриарх, нисколько не портили пейзажа. Но вот дом…

Ей мало верилось, что в этой громаде из вековых брёвен могло не хватать места. Фундамент был каменный, стены — похоже, из морёного дуба или чего-то не уступающего ему в цвете и прочности. Никаких веранд, внешних галерей и беседок: то, что называется «топорная работа».

«И воплей испытуемых отсюда не слышно, — подумалось ей. — Уходят в дерево и камень».

— Ты, госпожа, могла бы разместиться в уюте, коли одна, — задумчиво рассуждала тем временем Верона, полуукрадкой наблюдая за гостьей. — Только не в светлых комнатах, там одна всего и порожня: мужская.

— Внизу, в полуэтаже? — спросила та, припоминая особенности вертдомской архитектуры.

— Подвал это, — объяснила хозяйка. — Оконцев нет, продухи одни зарешётчатые. Но сухо и свежим из сада потягивает.

Туда вели ступени, обточенные старостью и напоминающие кость. Плиточные полы сверкали недавним мытьём, у одной из каменных стен располагались широкие лавки, в другой, облицованной светлым деревом, были прорезаны низкие сводчатые двери.

Одну из таких и распахнула Веронильд.

— Вот. Как раз сегодня утром обиходили с пола до потолка.

Потолок оказался коробчатый, словно крышка ларца, «продухи» шириной в детское запястье затянуты сеткой с крупными ячеями. Из мебели наблюдалось только самое необходимое: узкая кровать с лоскутным покрывалом поверх матраса, тростниковая ширма, стол, рундук и табурет. Всё тяжёлое, с грубой резьбой и прикреплено к полу, будто на корабле.

— Мыться и прочее можешь за плетёнкой, — сказала женщина, — но за дверью направо у нас баня с кадкой, кадку мы всякий раз щёлоком драим и травяными вениками опахиваем. Вода идёт из озерца по трубам прямо в печной котёл, если охота — ребята вмиг нагреют. Зажжённый светец тоже принесут вечером или прямо сейчас, а посумерничать можешь и здесь, и вместе со всем нашим народом. Старшая моя дева на руку легка и кухарить ловка.

— Дочка твоя? — спросила Галина.

— Все они мои, кто кровный, кто приёмный, — ответила Верона, поджав губы. — Так кормить тебя? Человек твой не считая за постой заплатил.

«Кажется, либо я не так спросила, либо Сигфрид не так сделал, хоть и похвалялся, что знает обычай».

И ответила:

— С большой радостью отведаю угощения из рук твоих или твоей милой дочери. Но за общий стол не пойду — смутить народ поопасаюсь.

Кажется, именно таких слов домашние и дожидались, потому что и стол, и рундук сей же час нагрузили красивой оловянной и стеклянной посудой, в которой под крышками обнаружилось столько еды и напитков, что хватило бы на всех нынче прибывших. Галина не сомневалась, что и те, кто наверху, получили не менее щедрую долю. К еде тут подходили очень серьёзно: если мясо — то целый бараний бок с гороховой кашей, если овощи — тазик с крупно порубленным салатом, плавающим в густых сливках, если хлеб — краюха на полкаравая. Сидр и пиво обретались в расписных жбанах из белой глины.

Девочка же, светловолосая и сероглазая, была по виду лет двенадцати, и в движениях уже чувствовалась та же неувядаемая свежесть и гибкость, что у старшей в роду.

— Как имя тебе? — спросила Галина, прежде чем отослать и самой усесться за еду.

— Мирджам.