|
Станешь в чинах, будешь знатен, анбиции своей не преклонишь и меня до конца веку доглядишь... Оно точно: на рать сена не накосишься, на мир хлеба не насеешься. А бери, сударик, пример хотя бы с меня... Самой царице угождала, её душеньку брехнёй услащала... И был за то бабе Настасье почёт и привет... Девка гуляй, а дело помни... Даром, брат, ничего, даром и чирей не сядет... Всё изменилось, всё прошло. Бедность видимо проглядывала теперь во всей обстановке Бавыкиной. Не оправдал её надежды и былой её питомец. Мировича заметили за отличие под Берлином, где он был контужен, произвели в офицеры. Но тяжело давались ему двухлетние походы, лишения всякого рода, обиды старших, измены и подкопы товарищей, и та же суровая бедность, бедность без конца. Он ещё более сосредоточился, стал скрытен, завистлив, раздражителен и горд. Чужие края во многом открыли ему глаза. Он сходился там с умными людьми, в том числе с масонами, читал книги, немало перенял, сунул нос и в такие речи и дела, о которых прежде ему и не снилось. Грубость генерала Бехлешова на утреннем приёме в коллегии не выходила у него из головы. "Скрыть хотят пропозиции Панина, - не выходило у него теперь из мыслей, - изменники! берлинские угодники!.. не скроют... Завтра опять пойду и добьюсь". Мирович встал, быстро оделся и вышел на улицу. У него что-то сидело в голове. Доехав на извозчике на Литейную, он высмотрел чей-то двор, между светлиц придворных чинов, обошёл его, долго глядел на окна и двери и спросил кого-то вышедшего из того двора. Ему вызвали слугу. Ответы последнего не привели ни к чему. Ещё постоял Мирович перед заветным домом, ещё поглядел на окна. Он черней тучи возвратился на Мойку, пробрался в горенку Филатовны и молча прилёг опять на постель. Бавыкина вошла к нему с завтраком. - Думала, спит, а уж он и по делам, - сказала она, присев против него и с любопытством его рассматривая. Он молчал. - Это же что у тебя? - спросила она, взглянув на истрёпанную тетрадку, лежавшую на куче хлама, вынутого из чемодана. Мирович и на это ничего не ответил. На заголовке тетради красивыми росчерками стояла надпись: "Храм Апрантифской". Вокруг заглавия были рисунки тушью - два столба, треугольник, отвес, молоток и другие знаки. То был масонский катехизис, ложи святого Иоанна, ученической степени (apprenti). - Диплон, что ли на чин? - спросила, просияв, Филатовна. - Да... нет, бишь... артикул - товарищи дали, - нехотя ответил Мирович. - Служи, Василий, служи; времена тяжкие: добивайся! Пёс космат - ему тепло; нам зато вот как холодно... А золотой молот, паря, он и железны ворота прокуёт. А почему? Потому нонешний свет, он самый, как есть, линущий... Тлёю над нами пахнет... Нынче корова, а завтра падаль... Бавыкина вздохнула, опёрлась на руку головой. - И уж так-то плохо, так... Всё махонькое в большаки, вишь, просится. Да не быть медведю стадоводником, а свинье огородником. А что прогорела, то ещё не беда. Города - и те чинят, не токмо рубашки. Мирович не отозвался. Бавыкина пристальнее взглянула на него. - Да ты не на Литейку ли отмахал? Что смотришь? угадала небось? Признавайся. - Где Поленька? - спросил Мирович. |
