|
.. а? Да что! Слыхано ли: пуд аржаной муки двадцать шесть копеек. Светопреставление, да и всё... Говядины, говядины фунт - меньше двух копеек не отдают... Как тут жить? - Ну, как жить, про то уж не знаю, - полупрезрительно ответил, вставая, Мирович, - и пойдёт ли за меня Поликсена... А подруги её, Птицыной, прежде не примечал, да и теперь видеть не хочу... Вы спрашивали, что это вот за книжка? Мудрые в ней слова. - Каки таки слова? - Мир на трёх основах сотворён, - продолжал гордо и как бы в раздумье Мирович, - на разуме, силе и красоте. Разум - для предприятия, сила - для приведения в действо, красота - для украшения... Жизнь наша - храм Соломонов, и каждый камень в нём да кладётся без устали и ропоту... Впрочем, вы того, простите, не поймёте... Но стойте, одно слово. Окажите такую милость. Сходите ещё раз к кучеру Прохору Ипатьичу, к Птицыным и к Шепелевых куме, кастелянше... Узнайте, куда от двора могли доставить Пчёлкину? Чай, не выкинули же на улицу, в придворном экипаже везли. - Так вот тебе, высуня язык, и стану бегать за девками! - отвечала, отмахнувшись, Филатовна. - Стара, брат, стала! пора бы и на покой... Садись разве сам, да и пиши публикацию в газетах, как в старину письма к любовницам писали: сладостные, мол, гортани словеса медоточные, где вы, отзовитеся! Красоты безмерной власы! стопы превожделенные, улыбание полезное и приятное, нрав весёлый и пресветлый, ластовица моя златообразная, откликнись!.. Нет, брат, уволь - винты развинтилися, не гожусь... в ломку пора... Филатовна, однако ж, только храбрилась. Под предлогом сношений с перинщиками она сказала, что надо после обеда сходить в Гостиный, накинула поношенный шушунчик, взяла какой-то узел, вышла за калитку и опять поплелась к лейб-кучеру, к Шепелевых куме, кастелянше, и к Птицыным. Возвратилась Бавыкина в сумерки. Она была сильно не в духе, хмурилась и бранилась. - Эки концы, прости господи! Вот она, торговля... Коли не камер-фуриры [Камер-фурьер - чиновник, наблюдавший за парадными обедами] Герасим Крашенинников да Василий Кирйллыч Рубановский, - сказала она, бросив в угол ношу и глядя на Мировича, - так никто уж в свете и не скажет тебе, где ноне Поликсена... Они заправляли списками при похоронах государыни, им только теперь и знать, куда направила лыжи твоя Миликтриса Кирибитьевна. Она вышла. Мирович записал в бумажник названные ею имена и засуетился над чемоданом. Заперев дверь, он принялся чистить сильно поношенный кафтан, шинель и башмаки, достал из какого-то свёртка иглу, заштопал штиблеты и долго, вздыхая, возился над распоротым у подошвы башмаком, расчесал и тщательно завил косу и букли, обвязал их, для сохранности, на сон грядущий, платком, и попросил разбудить себя на заре, чтобы успеть напудриться, побриться и, отбыв утром явку к начальству, пуститься на поиски камер-фурьеров Крашенинникова и Рубановского. - Доля проклятая, где ж ты? - ворчал он, раздеваясь. - На дне моря, в земле или выше того? Утром Мирович из первых явился в коллегию. Там его, сверх ожидания, задержали долго. Толпились приказные, гвардейские и армейские офицеры. Из заграничного отряда в ночь прискакал новый курьер. К полудню приёмная и лестница коллегии гудели от говора разномастного люда, как улей. Бряцая шпорами и дерзко волоча палаши по ногам встречных и поперечных, с наглыми казарменными ухватками, речами и громким смехом, прошли вслед за каким-то белобрысым и куцым голштинским бригадиром новоиспечённые гвардейские любимцы. |
