— Зал битком набит, девочка, — прошептал он. — И все они приперлись сюда, дабы поглазеть на тебя.

— Поверить трудно. Что, афиши, реклама… Весть разошлась за пару часов? За три? — удивлялась я.

— У нас маленький город. Не так уж много заезжих… Да и ты отличаешься от них. Ну, вот народ и привалил поглазеть. — Негр передал мне пять скатанных в рулон и пахнущих типографской краской афиш. — Дай на ушко что‑то скажу. Иди на кухню, там кран, ополоснись немножко. Инструмент — за роялем.

— Надо уточнить, что я буду играть, — заволновалась я. — И в каком порядке.

— Ты играй, а вдруг мы те вещи где‑то слышали. Авось подтянем, — буркнул Толстяк Чарли.

Что ж, отступать некуда. Надо принимать вызов. Я поднялась к роялю, взяла кларнет Чарли и удалилась на кухню, обмозговывая по пути самые сложные куски программы. Кухонька оказалась очень маленькой, мы с поваром едва не задевали друг друга локтями. Изо дня в день один и тот же повар готовил здесь одно и то же единственное блюдо — жареный, обильно посыпанный солью картофель. Поваром работал маленький, пухлый и рыхлый белый человечек. За все то время, что я провела в его владениях, он ни разу не оторвал взгляд от автоматической картофелерезки. Но, заслышав мои шаги, тотчас бросил за спину:

— Бутылка в холодильнике.

Обычно я ничего не ем и не пью перед игрой. По той простой причине, что после еды и питья во рту выделяется слюна. Но сейчас мне не Моцарта предстояло играть. Конечно же, стоило снять напряжение, немного подбодрить себя. Само собой, в холодильнике оказалась бутылка бурбона. Стакан показался мне чистым. Я плеснула в него виски и залпом выпила. Меня передернуло. Во‑первых, обожгло пищевод. Во‑вторых — память.

Я прикинула, с чего начать, и остановила свой выбор на довольно редкой вещице, называющейся «Стэвин Чейндж». Вряд ли парни Толстяка Чарли были с ней знакомы, подумала я. Пока я рассуждала, стоит ли подстраивать братцам‑музыкантам маленькую подлянку, напряжение несколько спало. Я подняла инструмент и занялась арпеджио, чередуя медленный темп с очень быстрым, пробуя самые высокие ноты и самые низкие, Я поиграла гаммы почти во всех тональностях, которые, по моему мнению, могли быть использованы в нашем концерте.

Толстяк Чарли приоткрыл дверь и просунул голову в щель:

— Разогрелась?

— Даже чересчур. Пот градом, — сказала я.

И Чарли повел меня на сцену, где нас уже ждали пятеро из состава диксиленда. В зале стихли почти все разговоры. Раздались жиденькие аплодисменты.

Толстяк Чарли облокотился на рояль и спросил:

— Ну? С чего начнем?

— «Стэвин Чейндж», эту знаете? — ответила я вопросом на вопрос.

Пять усмешек.

— А она собиралась нас поиметь, — вполголоса бросил тромбонист парню с банджо на коленях. Потом тромбонист обратился ко мне: — Тональность? До‑диез минор?

Пальцы пианиста скользнули в правый угол клавиатуры, и над сценой тихонько прозвенела мелодия первой строки песни — «Я расскажу тебе об одном скверном парне…» Высоковато было начинать с такого до‑диез минора.

— Может, си‑бемоль попробуем? — предложил пианист. — И тактов по шестьдесят на соло.

Я утвердительно кивнула. Чарли дважды щелкнул пальцами. Я набрала воздух в легкие и начала свою фирменную интродукцию на кларнете. В тот же миг меня поддержали, очень мягко и точно, рояль и банджо. Тихо‑тихо влил свой голос в аккомпанемент тромбон — маэстро виртуозно импровизировал на нем.