|
Тем не менее, по непонятным для версальцев причинам, Морис начал отдаляться от людей, все меньше выходил из дома. Согласно городской молве, он стал почти анахоретом, а может быть, и крыша у него слегка поехала. Но за всю свою жизнь он никого ни разу не обидел, ни на кого руки не поднял (разве что на себя самого). Поэтому все сходились на том, что Морис Улетт — вольная птица и осуждать его не следует, что он делает и как он живет — его личное дело.
В общем и целом я придерживался того же мнения. Только к одной привычке Мориса я как шериф равнодушно относиться не имел права. Раз в несколько месяцев, ни с того ни с сего, Морис начинал палить из ружья в светофор на шоссе номер два — аккурат напротив своего дома. Его упражнения в прицельной стрельбе наводили панику на водителей. Обычно Морис хватался за винтовку слегка обкуренный. Собственно говоря, именно наркота и провоцировала его на подвиги — и мешала ему, вообще-то меткому стрелку, хотя бы раз попасть в светофор. В ту ночь — десятого октября 1997 года — около десяти вечера Пегги Батлер пожаловалась мне по телефону, что «мистер Улетт опять шалит! Стреляет прямо по машинам!». Я заверил ее, что Морис стреляет не по машинам — упаси Господи! Он целит в светофор. Да и в тот едва ли попадет. — Ха, ха, мистер Хохмач! — сказала Пегги и повесила трубку. Хочешь не хочешь, а надо было ехать. Еще за милю-другую до дома Мориса Улетта мне стали слышны выстрелы. Характерные звонкие раскаты. Без правильных интервалов, примерно по выстрелу каждые пятнадцать секунд. К великой досаде, мне самому предстояло проехать перекресток напротив дома; стало быть, и я могу очутиться у него на прицеле. На всякий случай я врубил мигалку и сирену и вообще все, что светилось и шумело. Думаю, моя полицейская машина в этот момент напоминала карнавальный автомобиль на масленицу. Но мне надо было чем-то добиться внимания Мориса — чтобы он заметил, что это всего лишь дружище-шериф, а не какой-нибудь мимоезжий козел, и на минутку перестал палить. Я припарковал машину двумя колесами прямо на лужайке перед домом Мориса и оставил всю иллюминацию включенной, только сирену выключил. Прежде чем бежать к дому, я крикнул: — Морис! Это я, Бен Трумэн. Никакого ответа. — Эй, Рембо! Ты не мог бы на секундочку прекратить пиф-паф? Опять никакого ответа. Однако и пальба прекратилась. Добрый знак. — Ладно, Морис, иду к дому! — крикнул я. — Не вздумай стрелять! Морис встретил меня на крыльце. Винтовку он держал на сгибе руки — как охотник-аристократ, притомившийся после удачной охоты. На нем была красная фланелевая куртка, промасленные рабочие штаны и сапоги. На голове — бейсбольная кепка, надвинутая почти на брови. Он держал голову очень низко — как обычно. Говоривший с ним видел не столько его лицо, сколько огромный козырек шапки. Все мы привыкли к сознательной сутулости Мориса и к беседам с кнопкой на макушке его бейсболки. — Добрый вечер! — сказал я. — Вечер добрый, чиф, — отозвалась бейсболка. — Что тут происходит? — Стреляю — и всех делов. — Слышал, слышал. Пегги Батлер, кстати, напугана до смерти. Хотел бы я знать, куда ты метишь? — Там светофор. Легким кивком он показал в сторону шоссе номер два. Я понимающе кивнул. Мы помолчали. Потом я спросил: — Ну и как? Попал хоть раз? — Не-а, сэр. — Винтовка не в порядке? Он пожал плечами. — Дай-ка я взгляну на твою винтовку, Морис, — сказал я. Он протянул мне винтовку, старенький «ремингтон», который я у него конфисковывал уже не меньше дюжины раз. |
