– Юнармеец Кожина!

    – Я, – с отвращением говорит Наталья.

    – Отставить, – после краткого раздумья говорит Саня-Ваня. – Юнармеец Алексеев! Выйти из строя на пять шагов!

    Димулео старательно тянет носок. Лицо его становится невыразительным и унылым. На пути Дим-Дима стоит полковник. Полковник стоит спиной к Дим-Диму и не видит его. Димулео тактично ставит занесенную ногу вбок и обходит полковника по кривой.

    В перерыве Хатковская говорит мне:

    – А ты заметила, что их высокоблагородие третируют их благородие?

    – Дуры, – флегматически замечает Кожина, не поднимая глаз от своего фолианта.

    – Между нами, Мадлен, – говорит Хатковская, толкая меня локтем, – я подозреваю, что ПОЖИЛАЯ ЗАМУЖНЯЯ ЛЕДИ… – Опасливо косится на Наталью, но Наталья выше этих мелких выпадов. Легкая улыбка превосходства играет на ее лице. – Наша леди влюблена… Правда, в покойника… Да, но все-таки – Наполеон…

    В этот момент Димулео сделал жест, означающий пронзение кинжалом, и печально сказал над предполагаемым трупом Натали:

    – Ей было пятнадцать!

    В ответ она пырнула его со словами:

    – Ему было одиннадцать!

    Я отомстила за своего друга, сказав над телом Натали:

    – Ей было шестьдесят!

    Она сказала, что треснет меня Наполеоном по башке.

    Хатковская сказала: «Прощай, пожилая влюбленная!» – и благородно ретировалась.

    Димулео подошел к Наталье вплотную, дернул на груди пиджак и задушевно сказал:

    – Бей, сволочь!

    – Прелесть моя, – нежно ответила Натали.

    * * *

    Нас было трое: Кожина, Хатковская и я. Мне всегда казалось, что люди чаще дружат по трое, чем по двое, и в дружбе всегда присутствуют Атос, Портос и Арамис. Атос вносит в дружбу благородство, Портос – доброту, Арамис – некое «себе на уме», не позволяющее полностью раствориться в друзьях и забыть, что ты – отдельный человек. Это не мешало мушкетерам любить Арамиса. И мы с Натальей любили Хатковскую. В нашей дружбе Арамисом была она.

    Если судить по книгам и фильмам о школе, то можно подумать, что на наше становление влияли наши мудрые учителя. И что они нас воспитывали. Не берусь утверждать, что наша школа – типичнейшая. Но я берусь утверждать, что на наше становление влияли только наши друзья и книги, которые мы тогда читали. Мысль о том, что учитель не имеет возможности проникнуть в мою душу, казалась мне восхитительной. Учителя были нам чужие.

    Наши друзья, наши дурачества, прогулки, наши книги – все, чем мы отгораживались от казенной скуки, давившей нас со стороны учителей, пытавшихся оказать влияние на наше формирование, воспитание, становление, мировоззрение…

    – Мадлен, наша пакость, – ласково говорит Хатковская и берет меня под руку. – Мадлен, вы шкура…

    – Партайгеноссе Хатковская! – говорю я. – Еще немного – и я потребую сатисфакции!

    – Сатисфакция! – смакует Хатковская. – Отменно идиотское слово. Нет, сатисфакция – это, конечно, самое главное.

    – Дети мои, – говорит Наталья.