На лестнице послышались голоса. Это, запыхавшись, прибежала Вера. Ей, как и Лобунцам, о приезде Лешки сообщил Панарин, и дом Юрасовых заполнился Иришкиным лепетом.

…Вера не сводила глаз с подруги. Прямо поразительно, как она изменилась за последние месяцы! Словно бы выше и светлее стал лоб; улыбка, скорее сдержанной нежности, чем озорства, то и дело пробегала по ее порозовевшим губам. Во всем облике Лешки: в посадке головы, завитках потемневших каштановых, коротко подстриженных волос, повороте шеи, тонком овале щек, почти совсем утративших отроческую припухлость, проступало что-то новое. Прежняя резкая угловатость сменилась плавностью, легкостью движений.

Вера подвела подругу к окну, спросила тихо:

— Лё, ты не влюбилась ли?

— В кого? — вспыхнула Лешка и сама поняла нелепость своего вопроса. Конечно, Вера имела в виду Багрянцева. — Нет, ну что ты!

И, словно спасаясь, отгоняя то, чего сама не хотела, сказала:

— Знаешь, я как по Вите соскучилась!

Все-таки какая благодать приехать на каникулы домой! Можно отсыпаться сколько твоей душеньке угодно, ничего не надо сдавать, никуда не надо спешить. Голова отдыхает от формул и задач. Кодинец сказал: «Лекций и книг много, голова же у нас одна». И эта бедная голова до того натрудилась, что Лешке как-то приснилась страшенная каракатица, которая лапами писала неясные формулы. Лешка силилась их разобрать, но так за всю ночь и не смогла.

А какое удовольствие помочь маме по хозяйству, поухаживать за отцом. Что кривить душой, раньше ведь кое от чего и отлынивала. Ну, например, не любила на базар ходить. Теперь же — пожалуйста, с удовольствием. Как приятно, что мама рядом, подкладывает кусочки повкуснее, а отец, зная, что Лешка любит соминый балык, особенно хвост, припас для нее это лакомство.

По дому Лешка — к неудовольствию мамы и восторгу Севки — разгуливает в брюках. Севка присвистнул:

— Стиляжка!

Но, получив подзатыльник, решил, что это не совсем так.

— Севка, ты помнишь, как однажды спросил у меня: а кто был раньше — мамонт или Адам с Евой?

— Ну скажешь! — оскорбился Севка.

— Правда, правда… А в сочинении как-то написал: «Птицы — трудолюбивые животные».

— Лё! — брат переводит разговор на другую тему. — Что ж они, сволочи, Лумумбу убили безнаказанно?

Ишь ты, какие вопросы теперь его интересуют. А получив ответ, удивил новым:

— Ракета-то на Венеру, знаешь, с какой скоростью летит?

Вот тебе и мамонты с Адамом!

…В полдень она пошла на комбинат.

За ночь все вокруг припорошил снежок. Он сверкал на солнце и казался случайным, нехолодным, тоже предвещающим весну. Синели вдали элеватор, фигурки рыбаков у прорубей, портовые краны, очертания мола.

На проходной комбината Лешка задержалась у доски приказов.

«Изменить фамилию… Основание: свидетельство Пятиморского загса о браке…»

А вот: «В соответствии с протоколом заседания БРИЗа приказываю выплатить вознаграждение слесарю В. Нагибову в размере… За рацпредложение с годовой экономической эффективностью…»

Во дворе первое, что бросилось в глаза: на крыше цеха опытных установок шесть башенок громоотводов. Вспомнилось, как закладывали фундамент этого цеха и какую зажигательную речь произнес тогда Стасик.

Возле цистерн она встретила Альзина. В расстегнутой зеленой куртке с капюшоном, в меховой шапке, похожей на голову дикобраза, как всегда, катил он по двору, на ходу отдавая распоряжения. Пожав Лешке руку, обрадованно воскликнул:

— Надежде химии — пятиморский привет!

И, хитро прищурив живые глаза под черными наклейками бровей, спросил:

— Как там поживают ваш симпатичный декан и еще более симпатичный ассистент Багрянцев?

Лешка опешила.