Григорий Захарович, приглядываясь к Аркушиной, думал с удовольствием: «Вот тебе и платьице кисейное и персиковый пушок на щеках. Определенно у нее в характере есть железо».

Рабочие, уверовав в нее, стали обращаться с десятками просьб и заявлений. Лешка везде, где только могла, отмечала этот отрадный факт.

— Ясно, кого избрали? — говорила она так, что было несомненно: и она причастна к отработке кое-каких высоких качеств члена завкома.

Но однажды Вера сорвалась.

Она проходила заводским двором и повстречалась с Зинкой-Кармен, какой-то обрюзгшей, с нездоровыми отеками под глазами.

— Наше с кисточкой матери-одиночке! — хриплым голосом насмешливо бросила Чичкина, недобро посмотрев рысьими глазами.

— Здравствуй, — сдержанно ответила Вера, проходя мимо.

Зинка, подмигнув Хорьку, выгружавшему неподалеку кирпич из машины, запела громко:

Вера резко повернулась, подошла к Зинке, гневно сказала:

— Ты… ты… Для тебя нет ничего святого на свете!

Зинка, отступив на шаг и подперев кулаками бока, завизжала:

— Может, вдаришь? Подумаешь, святая нашлась! Шипит… Знаем мы святость твою…

— Грязью забросаешь? — с укором спросила Вера, и столько боли послышалось в этих словах, что Чичкина пробурчала:

— Уж и пошутить нельзя с паразитами сознательными.

Через несколько дней после этого случая на комбинат приехал корреспондент центральной газеты — большой, грузный, с седеющей шевелюрой. Спросил в партбюро, о ком бы из молодых рабочих написать очерк. Ему назвали Аркушину, рассказали о том, как нелегко далась ей профессия, о ее общественной работе. Корреспондент загорелся — вот то, что надо! Но из разговора с Верой у него ничего не получилось. Она отмалчивалась, отвечала односложно, просила написать не о ней, а о Наде Свирь или Стасике Панарине, лучше же всего о Леокадии Юрасовой. Или вот есть замечательный бульдозерист Потап Лобунец — по две нормы выполняет.

После работы Вера улизнула от корреспондента и, взяв в яслях Иришку, пошла отсиживаться к Лешке, чтобы очеркист, чего доброго, не застал ее дома.

Но, несмотря на все эти ухищрения, очерк в газете появился. В нем описывались и поездка на практику, и Химичка, и история с семьей Зубавиных, и многое такое, от чего Вера, читая, морщилась, как от зубной боли, думала с тревогой, как будет она теперь смотреть в глаза товарищам — ведь на смех поднимут! Корреспондент называл ее волоокой, статной, женственной, приписывал ей слова, которых она не произносила, и даже поместил ее портрет. И уж, конечно, Вера не могла предположить, что появление этой статьи приведет к ней Иржанова, маму, что она получит множество писем от совсем незнакомых ей людей.

Писали из Архангельска, Иркутска, из воинских частей, малоизвестных поселков. Из всего этого потока писем одно — от молодого учителя кубанской станицы — особенно растревожило Веру. Оно не походило на письма, предлагавшие заочное знакомство и переписку.

Учитель рассказывал о своей нелегко сложившейся жизни, о детдоме, где воспитывался, о том, как в трудное время пришли к нему на помощь товарищи. Написанное в дружеском тоне, без навязчивой участия, письмо тем не менее было сердечно и как-то по-хорошему участливо.

Одно место в нем Вера перечитывала несколько раз:

«В поисках личного счастья мы подчас слишком доверчиво впускаем к себе в душу плохих людей и потом горько сетуем. Наверное самое тяжелое в жизни — обманываться в человеке. К этому нельзя привыкнуть. Это всегда нестерпимо больно…»

Он желал ей добра, сил, радостей, но не ждал ответа.

На конверте был обратный адрес, и Вера подумала, что на такое письмо хорошо бы ответить…

Иржанов прочитал очерк на улице, у газетной витрины.