|
Прижав, подушку к левому уху Ларсена, я спросил его, слышит ли он меня, но ответа не получил. Убрав подушку, я повторил свой вопрос, и он тотчас ответил. -- А вы знаете, что вы оглохли на правое ухо? -- спросил я. -- Да, -- отвечал он тихо, но твердо. -- Хуже того, у меня поражена вся правая сторона тела. Она словно уснула. Не могу пошевелить ни рукой, ни ногой. -- Опять притворяетесь? -- сердито спросил я. Он отрицательно покачал головой, и странная, кривая усмешка перекосила его рот. Усмешка была кривой потому, что двигалась только левая сторона рта, -- правая оставалась совершенно неподвижной. -- Это был последний выход Волка на охоту, -- сказав он. -- У меня паралич, я больше не встану на ноги... О, поражена только та нога, не обе, -- добавил он, словно догадавшись, что я бросил подозрительный взгляд на его левую ногу, которую он в эту минуту согнул в колене, приподняв одеяло. -- Да, не повезло мне! -- продолжал он. -- Я хотел сперва разделаться с вами, Хэмп. Думал, что на это у меня еще хватит пороху. -- Но почему? -- спросил я, охваченный ужасом и любопытством. Его жесткий рот опять покривился в усмешке, и он сказал: -- Да просто, чтобы чувствовать, что я живу и действую, чтобы до конца быть самым большим куском закваски и сожрать вас!.. Но умереть так... Он пожал плечами, вернее хотел это сделать, -- и двинул одним только левым плечом. Как и его усмешка, это движение получилось странно однобоким. -- Но чем же вы сами объясняете то, что случилось с вами? Где гнездится болезнь? -- В мозгу, -- тотчас ответил он. -- Это все от моих проклятых головных болей. -- Они были только симптомом болезни, -- сказал я. Он кивнул. -- Все это непонятно. Я ни разу в жизни не болел. Но вот какая-то дрянь завелась в мозгу. Рак или другая какая-нибудь опухоль, но она пожирает и разрушает все, поражает нервные центры и поедает их -- клетку за клеткой... судя по боли, которую я терплю. -- И двигательные центры поражены тоже, -- заметил я. -- По-видимому. И все проклятье в том, что я обречен лежать вот так, в полном сознании, с неповрежденным умом, и отдавать концы один за другим, постепенно порывая всякую связь с миром. Я уже потерял зрение; слух и осязание покидают меня, и если так пойдет дальше, скоро я лишусь речи. И все равно буду пребывать здесь, на этой земле, живой, полный жажды действия, но бессильный. -- Когда вы говорите, что будете пребывать здесь, то подразумеваете, надо полагать, вашу душу, -- сказал я. -- Чушь! -- возмутился он. -- Я подразумеваю только, что высшие нервные центры еще не поражены болезнью. У меня сохранилась память, я могу мыслить и рассуждать. Когда это исчезнет, исчезну и я. Меня не будет. Душа? Он насмешливо рассмеялся и лег левым ухом на подушку, давая понять, что не желает продолжать разговор. Мы с Мод принялись за работу, подавленные страшной судьбой, постигшей этого человека. |
