|
Мы открыли для них Россию полностью, вплоть до кремлевских кабинетов. Черненко, Кириленко и т.п. Мы отчасти впитались в украинскую землю. Но заметьте: лишь отчасти. Левобережье, Киев, а дальше — стена. Уклончивая, лукавая жизнь лесных братьев. Украина, даже по видимости сливаясь с нами, мечтала о бегстве на Запад. Собственно, почему я так истериковал там на диканьковском хуторе? От ужаса смысловых рифм, что обрушились на мое сознание. Вы читали их писателей, всех этих Стельмахов, Рыбаков, Панчей? Как тонкий яд по дну даже патриотических повествований о геройских казаках, разлито тайное желание быть побежденными католической Польшей — то есть Западом. Да что там, сам Гоголь не может скрыть невольного почтения перед грандиозностью и блеском костела. Защитники православной веры, козаки, у него звери, младенцев на пики поднимают, монашек насилуют, а поляки ведут себя почти как рыцари. Успокойтесь.
— Я спокоен, Дир Сергеевич. — Успокойтесь, больше литературы не будет. Одно еще только наблюдение. — Главный редактор сделал несколько глотков. Кажется, ему было слегка неловко за свою недавнюю горячность. Тем более что никто и не думал ему возражать. — Пока мы с ними жили в одном государстве, скрытое их предательство можно было переносить. Теперь оно из скрытой формы переходит в явную, бьющую в нос и в глаз. Они добились разрыва единого сверхэтнического тела. Того тела, что мы только начали взращивать, называя по глупости «советский народ», но это так. Так вот: они разорвали, и теперь не сошьешь вместе. Знаете, когда я это понял? Однажды утром. Чистил зубы, а по телевизору на кухне говорят, что произошел взрыв газа на шахте, погибло столько–то горняков. Я даже сплюнул: «Опять! — думаю. — Ну сколько можно, госпожа Россия! — и даже по–черному скаламбурил: — Люди гибнут за метан!» И тут выясняется, что взрыв произошел на Украине, а не на российской шахте. И, понимаете ли, мне стало чуть легче. Нет, погибших мужиков все равно жалко, но так примерно, как аргентинских или китайских. Не как своих. Вот в этот просвет между первой реакцией и вторичной и улетела вся наша родственность с хохлами. Они чужие. Они нас предали, и мы это признаем. Но дело в том, что за предательство надо наказывать. И в деле моего брата сошлись в одной точке и рассуждения общего, историософского порядка, и обиды моей конкретной семьи. Вы меня поняли? — Да, — сказал спокойно майор, — все понял, кроме одного. — Чего? — Какие конкретные действия последуют за этими обобщениями? — Все–таки приятно, когда тебя выслушивают и не спешат объявить сумасшедшим, — расплылся в улыбке Дир Сергеевич. — А действия будут простые. Вы организуете мне встречу с кем–нибудь из тех людей, кто может связаться с вооруженными исламскими группами в Ираке. В общем, там, где есть украинские формирования в составе натовских сил. — Вы хотите… — Да, я хочу заплатить денег за точечное нападение именно на украинское подразделение, с тем чтобы на родину с горячего юга отправилось два–три десятка цинковых ящиков. Эти люди, как я знаю, всегда добровольцы, они сами выбрали этот путь. Они являются острием украинского предательства, и мы его немножко затупим. Посмотрим, как запоют хохляцкие мамки и жинки, когда вместо гордости, что их сынки помогают крупнейшей демократии мира за хорошие баксы, они получат обратно их с дырками в правом боку. Повисло тягостное молчание. Успел подойти меланхоличный официант. И Дир Сергеевич переключился на него. Придраться, как в любом московском пафосном заведении, было к чему. Парень как–то не по всей форме подал чайник, не зажег ароматическую свечку, что–то напутал с салфетками для рук. Дир Сергеевич язвил его безжалостно, с явным удовольствием, по всем пунктам. — Теперь принесите мне счет. |
