|
- Как это он мог драть тебя розгами? И как это ты позволил? - Но не сам же он драл. Это Симыч назначил мне пятьдесят ударов. Я как раз снял с себя левый ботинок да так с этим ботинком в руке и застыл. - Да, - с вызовом сказал Зильберович, - Симыч ввел у нас телесные наказания. Ну, конечно, я сам виноват Он послал меня на почту отправить издателю рукопись. А я по дороге заехал в ресторанчик, там приложился и рукопись забыл. А когда возле самой почты вспомнил, вернулся, ее уже не было. - А что ж, она была только в единственном экземпляре? спросил я. - Ха! сказал Зильберович. - Если б в единственном, он бы меня вообще убил. Ошарашенный таким сообщением, я молчал. А потом вдруг трахнул ботинком по лавке. - Лео! - сказал я. Я не могу в эту дикость поверить. Я не могу представить, чтобы в наши дни в свободной стране такого большого, тонкого, думающего человека, интеллектуала секли на конюшне, как крепостного. Ведь за этим не только физическая боль, но и оскорбление человеческого достоинства. Неужели ты даже не протестовал? Еще как протестовал! - сказал Лео, волнуясь. - Я стоял перед ним на коленях. Я его умолял "Симыч, говорю, - это же первый и последний раз. Я тебе клянусь своей честью, это никогда не повторится" - И что же он? спросил я. Неужели не пожалел? Неужели его сердце не дрогнуло? Как же, у него дрогнет, сказал Зильберович и смахнул выкатившуюся из левого глаза слезу. Я так разволновался, что вскочил и стал бегать по предбаннику с ботинком в руке. - Лео! - сказал я. - Так больше быть не должно. С этим надо покончить немедленно. Ты не должен никому позволять обращаться с собой как с бессловесной скотиной. Вот что, друг мой, давай одевайся, пойдем. - Я сел на лавку и стал обратно натягивать свой ботинок. Куда пойдем? - не понял Лео. - Не пойдем, а поедем, - сказал я. В аэропорт поедем. А оттуда махнем в Мюнхен. Насчет денег не волнуйся, их у меня до хрена. Привезу тебя в Мюнхен, устрою на радио "Свобода", будешь там нести какую-нибудь антисоветчину, зато пороть тебя никто уже не посмеет. Лео посмотрел на меня и улыбнулся печально. - Нет, старик, какая уж там "Свобода"! Мой долг оставаться здесь. Видишь ли, Симыч, конечно, человек своенравный, но ты же знаешь, гении все склонны к чудачествам, а мы должны их терпеливо сносить. Я знаю, знаю, - заторопился он, как бы предупреждая мое возражение. - Тебе не нравится, когда я говорю "мы" и тем самым ставлю тебя на одну доску с собой. Но я не ставлю. Я понимаю, какой-то талант у тебя есть. Но ты тоже должен понять, что между талантом и гением пропасть. Не зря же на него молится вся Россия. - Россия на него молится? - сказал я. |
