Она умоляла его остаться человеком, и ему очень хотелось этого, особенно после того, как она его поцеловала. Неужели такая девушка, как Джейн, могла так поцеловать его? Вложив в поцелуй все сердце и все тело? Наверняка она прочла массу книг с названиями вроде «Поцелуй идет не только от губ».

Джейн превратила свой поцелуй в подлинное произведение искусства. В соответствии с такими книгами, надо думать.

А он все равно взял и стал конем. И не успел рассказать ей о своей любви. Теперь она может умереть, так и не узнав, что стала светом очей его, его луной и солнцем. Ги обожал Джейн – любил! любил! – и обязан был кричать об этом на весь мир. Не стоило таить чувство в сердце.

Он закрыл глаза и вознес короткую молитву: только бы увидеть ее снова.

Он молил, чтобы Эдуард защитил ее от всех опасностей.

Молил: если даже ее обнаружат, пусть выскользнет из неловких рук солдат.

А если не выскользнет, пусть смерть ее будет легка и мгновенна.

Гиффорд крепко зажмурился и попытался выкинуть из головы этот последний призыв к небесам. Вместо него в голове у юноши родилась такая строка:

«Увидев вновь тебя, сокровище мое, я стал бы ходить с распахнутой душой».

Он вспомнил, каким стало лицо Джейн перед тем поцелуем. Ги бросил взгляд на факелы, торчавшие в стене по обе стороны тяжелых ворот. Их пламя на ветру казалось тусклым и слабым. Стоило бы поучиться этим факелам яркости у тогдашнего лица Джейн. Вчерашней ночью оно пылало как солнце, и к жару его невидимо тянулись все цветы всей страны.

Ги извлек из кармана перо, тетрадь, наконец – чернильницу и стал неверными движениями откупоривать ее, изо всех сил стараясь не пролить содержимого. (Увы, читатель, карандаш, носить который куда удобнее, будет изобретен лишь в конце XVI века, а первый инструмент, сколько-нибудь напоминающий хорошо известную нам всем авторучку, – и вовсе в XIX, так что волей-неволей пришлось Гиффорду возиться с пером и чернилами. Первые читатели нашей истории, помнится, выражали удивление: как это ему пришло в голову взять с собой в подобный поход перо, тетрадь и чернильницу – это при том, что он тащил на себе три меча: для Эдуарда, для Джейн и для себя. Но сам Ги возразил бы, что ему и приятнее, и привычнее иметь дело именно с пером, чем с мечом, и если его спросили бы, какой из этих двух предметов он предпочитает иметь под рукой даже в бою, он выбрал бы перо. Собственно говоря, если дойдет до схватки, у него будет больше шансов защититься пером, чем мечом.) Однако, лишь сложив все оружие на землю, молодой человек наконец смог поднести это орудие к бумаге.

«Ее сиянье факелы затмило. Подобно солнцу…»

Но прежде чем Ги успел закончить свою поэтическую мысль, изнутри Тауэра донеслись шаги по булыжной мостовой, а за ними и приглушенный голос:

– Гиффорд!

Голос принадлежал Эдуарду. Ги прильнул к воротам и во мраке едва различил два силуэта мчавшихся ему навстречу людей. Но не успели они достичь точки, находившейся от него на расстоянии броска камня, как два других человека, явно гвардейцы, перехватили их.

– Джейн! – громким шепотом позвал Гиффорд.

Когда его глаза немного привыкли к темноте, расстилавшейся перед ним по ту сторону решетки, он увидел, как Эдуард поднял… кочергу? А Джейн замахнулась… сковородой?

В чью светлую голову пришла мысль воспользоваться подобными предметами? Не иначе как в голову Джейн. Это похоже на ее представления об оружии.

Однако на сковороду никто внимания не обратил. Как даме, Джейн было позволено отойти на задний план. Она отступила вплотную к стене, и никто больше почти и не смотрел в ее сторону. Девушка, как считалось, угрозы не представляла.

«Ну и отлично», – подумал Ги, хотя краем сознания и пожалел о том, что его она, кажется, даже не заметила.