— Ухоженный благопристойный еврейский скальп.

— Ухоженный благопристойный еврейский скальп с умных и талантливых еврейских мозгов. Разве не жалко? Спасайся, дружок. Оставь львов Хемингуэю.

— Каких таких львов? Ты о чем, Мо?

— О ком. О тебе. Ты похож на недотепу, заснувшего в джунглях неподалеку от львиного логова.

— Я сплю в полуподвале на Девятой улице.

— Хорошо. Ты спишь в полуподвале на Девятой улице с дикой львицей. Странная забава. Только этого дерьма не хватало тебе на голову.

Тут я бросил трубку. Не надо лезть мне в душу. И этот тон… Младший брат подошел к зеркалу. Грозной печати рока на лице не наблюдалось. Прежний Тернопол-Победитель. Недолго же ему осталось.

На следующее утро после обсуждения двухмесячной беременности я настоял, чтобы Морин сдала мочу на анализ в ближайшую аптеку, угол Второй и Девятой. Тест покажет, как обстоят дела в действительности. «Насколько я понимаю, ты не веришь мне на слово. Что ж, посмотрим». — «Пожалуйста, займись мочой». Она сделала, как я сказал; почти: моча была не ее. Подробности выяснились три года спустя, когда после очередной суицидной попытки Морин потянуло на откровенность. Итак: прежде чем зайти в аптеку, она направилась в Томкинс-сквер, ставший позже излюбленным местом хиппи, а в пятидесятые собиравший под солнышком на своих скамейках всякую окрестную пьянь-рвань. Там Морин подошла к беременной негритянке, которая плелась по аллее, толкая перед собой коляску с предыдущим своим порождением. «Я — сотрудница исследовательского центра; не хотите ли за соответствующую плату сдать мочу на анализ?» После недолгого торга стороны достигли соглашения. В подъезде многоквартирного дома беременная негритянка спустила до колен панталоны и присела на корточки в донельзя загаженном углу. Тут Морин не соврала. Через несколько лет вернувшись в Нью-Йорк, я посетил место совершенного против меня преступления — подъезд оставался именно загаженным и именно донельзя. Чернокожая мамаша пустила мощную струю в услужливо и своевременно подставленную банку. Так была решена моя судьба. Морин это обошлось в два доллара двадцать пять центов. Ничего не скажешь, выгодная сделка.

Анализ, сказала Морин вернувшись, будет готов через четыре дня, плюхнулась в мою постель и не вылезала из нее трое суток, все это время бредя о прошлом (либо бродя по прошлому; либо делая вид, что бредит или бредет). Она собачилась с Мециком; отбивалась от его обивочного дружка; изливала потоки слез и рыданий на Уокера, разгуливающего перед зеркалом в нижнем белье молодой жены (ее чулки он запихал в бюстгальтер). Отказывалась от еды и питья. Не давала вызвать врача, с которым за пару месяцев до того консультировалась. Когда я дозвонился скульпторам с Бликер-стрит, не пожелала с ними разговаривать. Не хотите ли навестить заболевшую приятельницу, спросил я, надеясь, что они уговорят ее что-нибудь съесть. Выхватив трубку у мужа, супружница злобно рявкнула: «Эта так называемая приятельница больше для нас не существует». Отбой. Черт его знает, что Морин начудила у шизиков… Я сидел дома, боясь оставить ее одну даже на минуту — призрак самоубийства витал по полуподвалу. Я испил полную чашу коктейля из страха и омерзения; ничего подобного мне не приходилось до того испытывать; о боже, это были только цветочки — ягодки впереди. Вечером третьего дня Морин встала с постели. Видения прекратились. Она умылась и глотнула апельсинового сока. Потом опустилась на стул в гостиной и битый час абсолютно молча и неподвижно просидела, закутавшись в мой махровый халат. Глядела в одну точку.

— Раз уж тебе стало лучше, — сказал я, — пойду пройдусь. Подышу свежим воздухом. Надеюсь, за это время ничего не случится. Будь благоразумна. Я на минутку.

— Воздухом? На минутку? — Голос ее был полон подозрительности.