— Мне сейчас не до каламбуров.

— Уверяю тебя, все будет отлично.

— О Питер, — глухо всхлипнула она, уткнувшись лицом мне в колени, как испуганный ребенок, — Питер, а что, если меня вызовут? Ну, к доске? (Сквозь рубашку я почувствовал на пояснице две льдинки — ее обнимающие ладони.) Что мне тогда делать?

— Отвечать.

— А если я не смогу? Зачем ты обрекаешь меня на муку?

Прошел год. Как-то вечером на кухне я сидел у плиты, потягивая мелкими глотками «Мутон-Ротшильд», последние остатки из иссякающих запасов покойного Джейми; Сьюзен готовила консоме по-флорентийски, повторяя наизусть свой завтрашний «доклад» по введению в философию — пятиминутное сообщение о скептиках.

— Что там дальше? Нет, не помню. Все попусту. Я не смогу, Питер.

— Сосредоточься.

— А консоме?

— Пускай кипит само.

— То, что кипит само, не бывает съедобным.

— Ну, всего-то пару минут. Я хочу дослушать твой доклад.

— Не лицемерь. Плевать ты хотел на скептиков. И меня они абсолютно не интересуют. И никого из моих однокурсников, больше чем уверена. Но суть не в этом. Я попросту не смогу ничего сказать. Разину рот и не издам ни одного звука. Так уже со мной было — в Уэлсли.

И со мной было — в Бруклине. Но Сьюзен об этом не знала — не подвернулось повода рассказать.

— Что-нибудь ты да скажешь, — подбодрил я ее (и себя).

— Что же, интересно знать?

— Слова. Сконцентрируйся на словах. Как на шпинате.

— А ты мог бы пойти со мной? Только до метро…

— Хочешь, я сяду в аудитории?

— Нет! Только не это! Да я тогда сразу потеряю от страха сознание.

— Но ведь я и сейчас рядом, а ты не плюхаешься в обморок.

— Это кухня, — сказала она с улыбкой, в которой не было заметно счастья.

Потом, после долгих уговоров, она все-таки произнесла до конца свое сообщение, обращаясь более к консоме, чем ко мне.

— Отлично.

— Правда?

— Без дураков.

— Тогда зачем же, — спросила самая хитроумная на свете молодая вдова, — повторять все это завтра? Почему то, что сказано сейчас, не засчитывается?

— Это ведь кухня.

— Черт, — сказала Сьюзен, — нечестно, все вы жулики.

Про что я пишу — про любовь? Вероятно. Но в то время (во всяком случае, для меня) о любви речи не шло. И через год после знакомства Сьюзен оставалась для меня всего лишь убежищем, пристанищем, лежбищем, где я мог укрыться от Морин с ее адвокатами и судами — ото всех, для кого я был ответчиком. У миссис Макколл я обретал безопасность. Царил. Столовая стала моим тронным залом, спальня — гаремом. Где еще меня окружали такой заботой, где еще мне так угождали? Нигде, отвечаю вам, друзья мои. А я? Чем я мог отблагодарить? Многим: я посвящал Сьюзен в тайны повседневной жизни, ей дотоле неведомые. Лучше учиться в колледже, чем бегать по психотерапевтам (даже имея университетский диплом). Лучше задыхаться от страсти, чем лежать бревно бревном (если половой инстинкт еще не бесследно иссяк). Я обучал ее элементарным способам общения и навыкам публичного разговора; она окружала меня заботой и лаской. Обоим это шло на пользу. Не обходилось, конечно, и без вреда. Однажды, когда Сьюзен успешно справилась с какой-то проверочной работой, я, гордый, как папаша отличницы, подарил ей браслет и пригласил на ужин; но когда она той же ночью в очередной раз, несмотря на все старания, не испытала оргазма, я окончательно разуверился в своих силах.