|
Головой ручаюсь, он нам сейчас продекламирует в подтверждение что- нибудь из своих любимых старых испанцев, тех благородных идальго, что ещё и стихи писать умудрялись, как будто мало им было военных побед и древности рода… — Почему бы и нет? — пожал плечами Рошфор. — Коли уж даже вы, Каюзак, стали отличать «старых испанцев» от прочих авторов рифм? Где они, сокровищ груды, раззолоченные залы и дворцы, драгоценные сосуды, и чеканные реалы, и ларцы? Галуны, шитье и гарус, и уздечки, и султаны, чья краса безвозвратно затерялась? Где вчерашние туманы и роса? Троя старая незрима, где её былые беды, боль и грусть? Позади победы Рима, хоть и знаем те победы наизусть… Д'Артаньян бездумно смотрел в окно, выходившее как раз на дом Анны, лишившийся хозяйки, равно как и верного Лорме. Он никогда там не был, ни разу, совершенно не представлял себе тех комнат, где она так недавно жила, обстановки, которой касались её руки, — и потому этот дом, эти окна, фасад и крутая крыша, это крыльцо, по которому она уже никогда не спустится, не вызывали боли. Боли все равно было столько, что новых её уколов ожидать не следовало, хватало и того, что ему не хотелось жить, но и не жить он не мог, прав Рошфор, угрюмый и мудрый, — боже мой, он ведь тоже похоронил свою любовь, которая оказалась совершенно не тем, что ему виделось поначалу! — а жизнь отныне была неразрывно связана с болью, и вырваться из этого заколдованного круга вряд ли удастся. А потому он сидел, понуро склонив голову, касаясь подбородком орденской ленты, новехонькой, мягкой и совсем невесомой, — не самый почетный орден Франции, зато название у него самое длинное — и слушал голос Рошфора: Наши жизни — это реки, и вбирает их всецело море-смерть; исчезает в нем навеки все, чему пора приспела умереть. Течь ли им волной державной, пробегать по захолустью ручейком — всем удел в итоге равный: богача приемлет устье с бедняком… — Как звали этого поэта? — спросил он, когда Рошфор умолк. — Дон Хорхе Манрике. — Вот странно! Его стихи мне с таким же неподдельным чувством, столь же одухотворенно читала как-то герцогиня де Шеврез, но применительно к совсем другим событиям… Более жестоким и подлым, нежели наше пребывание здесь за бутылкой доброго вина… Вот странно! — Таково свойство поэзии, д'Артаньян. Принадлежать всем и никому. Уходить в большой мир, где на любовь к одним и тем же строкам получает право кто угодно, и ничего с этим не поделаешь… — Это неправильно! Какое имеют право подонки и заговорщики читать великолепные стихи? — Но с этим ничего не поделаешь. — Да, как и со смертью… — сказал гасконец. |
