|
В душе была совершеннейшая пустота, с которой уже ничего не могли поделать и ничего уже не могли изменить пролившиеся нежданным дождем королевские милости. Потому что они опоздали. Все было поздно. И когда рыцарь в смятении выбежал из замка, во мраке ночи сыпались с неба лепестки лилий, белоснежных, как снега в горах Гаскони… Глава восемнадцатая, о которой даже автору неизвестно, последняя она или нет — Рошфор, — сказал д'Артаньян тихо. — Я не могу разобраться в себе… Я поклялся когда-то себе и ей, что покончу с собой, если она вдруг умрет раньше… но я не нахожу в себе достаточно сил, у меня не поднимается рука… А я ведь клялся… — Бывают клятвы, которые нет необходимости соблюдать, — серьезно ответил Рошфор. — Как, например, вашу. С точки зрения божеской самоубийство — величайший грех, а с точки зрения человеческой — величайшая глупость, не способная ничему помешать и ничего не могущая вернуть… Не говоря уж о том, что там, куда отправляются самоубийцы, вы никогда не встретитесь с ней… Вы обязаны жить. Ради нее. Слышите? Они сидели в кабачке «Нарбоннский вепрь», чьи окна выходили на Королевскую площадь: граф Рошфор, после десяти лет мрачной неизвестности наконец-то свободный от брачных уз, великан Каюзак, чье плечо уже почти зажило, граф де Вард с повязкой на голове и лейтенант гвардии д'Артаньян, чье звание ещё до сих пор не было присовокуплено к какой-то определенной гвардейской роте. На столе стояло вино, а также, в несколько парадоксальном соседстве, чернильница с пером, ибо определиться стоило поскорее, гвардия уходила под Ла-Рошель, и промедление могли понять неправильно, таким образом, коего гасконец никак не желал. — Я бы вам посоветовал, друг мой, поступить в телохранители, — сказал Каюзак. — Там делают самые быстрые карьеры в последнее время. Лейтенант телохранителей, удостоенный ордена, — неплохое начало… — Друг мой, я, чего доброго, вызову вас на дуэль, — сказал д'Артаньян. — Вы полагаете, я способен покинуть ту роту, где меня так тепло приняли, когда я был никем? — Так ведь в жизни по-всякому оборачивается, — сказал простодушный великан. — Спору нет, все мы поначалу стремимся позвенеть шпагами без оглядки на малейшую корысть — но ведь нужно же человеку как-то устраиваться… — Покажите пример. — Да что вы, д'Артаньян, — сказал Каюзак. — Я — человек слишком простой и бесхитростный, чтобы делать систематическую карьеру. У меня почему-то никак не получается, а значит, и пытаться незачем. А вот вы умны и ловки, вам сам бог велел. Дело- то житейское. — Ах вы, хитрец, — сказал д'Артаньян. — Предложите это де Варду или Рошфору. — Увольте, господа, — усмехнулся де Вард. — Мне как-то больше по душе мое нынешнее положение, то есть кардинальская служба без всяких потуг на карьеру. Карьера по сравнению с нашими делами — это так скучно и пошло… — Вот видите, д'Артаньян, — сказал Каюзак. — О Рошфоре я и не говорю, заранее зная, что граф выше всех этих скучных пошлостей. Головой ручаюсь, он нам сейчас продекламирует в подтверждение что- нибудь из своих любимых старых испанцев, тех благородных идальго, что ещё и стихи писать умудрялись, как будто мало им было военных побед и древности рода… — Почему бы и нет? — пожал плечами Рошфор. |
