Все выводы, которые можно было сделать из текущего разговора, Игоря не устраивали.

«Что это мы все ходим, вокруг да около… Вроде как правильные вещи обсуждаем, но в столь обобщенном виде они совершенно ни о чем не говорят. Эх, как бы, не задавая вопросов, снова развернуть Веру к конкретике…»

— А ведь я по-прежнему ничего о тебе не знаю, — аккуратно начал Игорь.

— Неправда, — Вера насупилась, — Я — Вера. Я с тобой. Все это ты знаешь, и, по сути, это всё и есть я. Другой меня нет. Другая я — это формальности. Для чего же требовать унизительных откровений? — затянувшаяся пауза дала правильные ответы вместо Игоря, — Впрочем, действительно нужно объясниться, — смирилась Вера, — Просто мне хотелось сделать это потом, когда решение будет уже принято… В общем, слушай. Мы росли в селе. Точнее, росла я, а моя молодая мама, самая молодая, красивая и прекрасная из всех мам — не росла, а старела. Они с отцом познакомились на каком-то городском празднике, где понаехавшая из области молодежь перемешалась с городской и образовалось некое подобие всеобщей дружбы. Мама с отцом познакомились слишком рано, чтобы уметь регулировать обстоятельства. Мама воспитывалась в интернате. Родителей своих не помнила, и потому, поняв, что ждет ребенка, безоговорочно согласилась выйти замуж и переехать в село, к родственникам отца. А куда деваться-то? Жить негде, советоваться не с кем. Восемнадцатилетняя умница и красавица с грудной мною на руках осталась жить в селе, честно ожидая возвращения мужа из армии. Чтобы прокормиться, мама с дядьями и бабкой готовили горячие обеды и продавали их на местном базарчике проезжающим мимо села автомобилистам. Село тянулось вдоль оживленной трассы, и все сельчане подрабатывали прокормом пролетающих мимо путешественников. Конкуренция сделала жизнь в селе совершенно невыносимой. Соседи отравили нашу собаку — единственного моего друга за все детство. Впрочем, это я отвлекаюсь… Отец очень долго не писал вовсе, а потом сообщил, что нашел себе новую семью, и возвращаться к нам не намерен. Мама никогда не рассказывала мне о нем ничего дурного. Смеялась над ошибкою юности, оправдывала и себя, и отца, и все обстоятельства вместе взятые. «Просто мы слишком рано встретились. В том возрасте любая влюбленность кажется солидным чувством и гонит под венец. Его можно понять. Повзрослел, помудрел, встретил что-то настоящее… А я? Еще до его сообщения о новой семье, я поняла, что это обручальное кольцо жжет, будто кандалы. Вот приехал бы он — возмужавший, чужой, — я выплакала все слезы в преддверии этой пугающей встречи» — рассказывала она мне много позже, — «Впрочем, встреться мы позже, тебя бы, скорее всего, не было бы на свете. Так что, все случившееся не может не радовать». Мама всегда отличалась редкой жизнерадостностью и оптимизмом. Втайне я считала, что этим она пытается загладить душевные раны. Но, знаешь, однажды, уже в городской школе, я писала какое-то сочинение и спросила у мамы отчество отца. «Не знаю» — как-то даже растерялась мама, — «В их семье о деде никогда не говорили… А за те несколько недель, что мы с твоим отцом были близки, он не завоевал во мне должного уважения. Я обращалась к нему исключительно по имени. Откуда ж мне знать его отчество?» Сейчас это кажется смешным, но почему-то именно после этого разговора я всерьез поверила, что отец с мамой были абсолютно чужими людьми, и его уход никогда не представлял собой трагедии. Трагедия заключалась в другом. В месте жительства, в отсутствии перспектив, в окружении. «Личность моя гибла» — рассказывала мне мама о том времени, — «Монотонно пролетающие мимо дни, стучащие секундами, как машины колесами.