София Баюн. Мы никогда не умремМы никогда не умрём – 1
Обращение конферансье
Занавес поднимается Темнота за сценой
Когда в одной душе и в одной крови сходятся два заклятых врага, жизнь никуда не годится. Г. Гессе
Поначалу это было странно – смотреть на одно лицо, а видеть другое. Но Ника не жаловалась – в бесконечной и правильной белизне квартиры, откуда для нее не было выхода, вся власть умещалась в наборе простых карандашей и белых листах эскизника. И она рисовала лицо, которое никак не могла разглядеть. Каждый день, из раза в раз. И серые линии на белой бумаге постепенно становились правдой. Рисовала глаза – серые. Прищуренные, широко раскрытые, смеющиеся и тоскливые, но всегда серые и всегда чуть другой формы, чем те, в которые ей приходилось смотреть каждый день. Иногда выходили глаза Виктора, и тогда она злилась и рвала листы. А он, человек без имени и лица, смеялся. Он редко смеялся. Она рисовала волосы – выходили тоже серые, но она знала, что они каштановые. Длиннее, чем у Виктора. Мягче. Иногда Ника все же доставала акварель, и тогда картины обретали расплывчатый полупрозрачный цвет. Но она редко рисовала красками – вдруг придет Виктор. Если увидит рисунки – Ника не знала, что тогда будет. Она никогда не видела Виктора с длинными волосами. Сегодня на ее портрете человек без имени, которого она звала Милордом, одет в сюртук. Серый, но на самом то деле зеленый. Мятый, его придумали сразу мятым, да видно так и не нашли времени его погладить. Однажды она сказала об этом Виктору, и он рассмеялся. Виктор смеялся чаще. У него было больше поводов для веселья. – Рисуешь? Ника подняла взгляд и усмехнулась. Показала эскиз: – Теперь похоже? – Я не люблю свои портреты, ты же знаешь, – тихо сказал он, кончиками пальцев опуская ее блокнот. Она медленно собрала длинные пепельные волосы в тяжелый узел на затылке и проткнула карандашом. Это правда, не любил. Не любил своих портретов, своего имени, а больше всего не любил свое отражение – еще бы, ведь оно то никогда не было и никогда не будет похоже на портрет. Поморщившись, выключила свет и задернула шторы. Темнота была милосердна – всегда стирала различия между портретом и отражением. – А что будет написано на его могиле, когда я его убью? – Полагаю, «Виктор Редский», – он сел на край кровати и стал расстегивать рубашку. Чистую, белоснежную, надетую пару часов назад. Рядом лежала такая же. – Это ты его убедил, что к его белесым волосенкам и бесцветным глазкам подходят белые рубашки? – Ну уж нет, этот пробел в воспитании точно не моя вина, – криво усмехнулся он. Никакого контраста, монотонная белая определенность. Хорошо хоть его глаза серые, совсем не как у Виктора. Наверняка и могильный камень ему поставят белый. Ну конечно, это же «пра виль ный» цвет. – А твое имя? На камне? – Не нужно. Виктор мне дал это имя, и я не хочу, чтобы меня так называли. И тем более, – он с отвращением стянул рубашку, – чтобы его писали на могиле. – У него дрянной одеколон, – пожаловалась Ника, хватая сброшенную рубашку. Скомкала и засунула под кровать. Но запах остался, амбра, кожа и табак, приторная и навязчивая смесь. Ника не верила, что когда нибудь сможет избавиться от прилипчивых ноток. Ей казалось, что даже земля, в которой его похоронят, будет пахнуть этим проклятым одеколоном. – С этим я тоже ничего не могу сделать, – с искренним раскаянием сказал он. – Я могу. Убью его, засуну башку в банку с формалином, поставлю на полку и буду любоваться каждый день. |
