Она подалась вперед, чувствуя, как тянет, мучительно тянет ее к этому оброненному теплу.

У него осторожный поцелуй. И теплые руки – еще одно невозможное чудо, пальцы, которые переставали быть ледяными. Из движений исчезала нервозность Виктора, а рубашка пахла только чистой тканью. Наверняка его одеколон пах бы морской солью и деревом, нагретым солнцем. У Ники был такой дома, она уже и не помнила откуда. Да и как это «дома» почти не помнила, а сейчас и не хотела помнить.

– Я буду тебя рисовать, – пообещала она, отстраняясь. – Когда убью его, нарисую сотню твоих портретов. Сошью тебе сюртук.

В темноте мало очертаний, зато есть прикосновения и запахи. Ника хотела бы уметь рисовать их, навсегда запереть в бумагу, суметь взять с собой в пустое белое будущее. Но этого никто не умел, ни она, ни та женщина в бархатных перчатках, которую Виктор ненавидел больше, чем собственную мать.

– Зачем мертвецу сюртук? – он прикоснулся к кончику ее носа, и она, не выдержав, вцепилась в его руку и заставила прижать ладонь к своей щеке.

Прикосновение, от которого не останется ничего, кроме тающей памяти, как и от этого человека. И все же Ника надеялась, что когда придет время, какое то из краденых прикосновений оживет на коже. Принесет секундное утешение – а что еще ей останется?

– Я его похороню! Если на могиле будет написано «Виктор Редкий» – ну и ладно, у тебя будет своя могила! Даже если мне придется хоронить сюртук, твои портреты и…

Она вырвалась. Встала перед ним, глядя сверху вниз. Слезы она не вытирала – на это не было времени. В любой момент он исчезнет.

Была такая сказка, а может, и не одна – про человека, с которым можно быть только в темноте. Нельзя зажигать свечей, потому что тогда волшебство закончится, и наступит реальность. Оказывается, и в жизни иногда приходится следовать сказочным правилам.

– И все, – прошипела Ника. – Это все, что мне останется от тебя, Милорд. Все, что ты мне оставишь – то, что я сделаю, что придумаю про тебя сама! А что мне написать на камне?

– «Милорд» и напиши, если уж решила меня так звать, – устало ответил он. – Как же, «а если у него нет имени»… всегда такой был… Ника, это милосердие, понимаешь? Не только для меня, но и для него, и для… других людей.

– Я не хочу для него никакого милосердия, – процедила она, отворачиваясь. – Я не хочу для других никакого милосердия. Почему я вообще должна думать о ком то еще?! Я полтора года не выходила из этой чертовой квартиры! И что, кто то, кроме тебя, был ко мне милосерден?!

– Я знаю, что ты не такая. Ты не жестокая, – он сжал ее запястья. – Я жестокий. И Виктор. И наша милая сестра – может Лера даже больше, чем Виктор. А ты лучше, чем мы. Я хотел бы, чтобы было иначе, я клянусь тебе, – и в голосе плеснула искренняя, режущая боль, – но из за меня… Из за моих ошибок, а их много было, непростительно много… Из за меня тебе придется его убить. Тогда ты сможешь выйти, и не получится как в прошлый раз, когда я пытался помочь тебе сбежать.

– И тебя, – хрипло сказала Ника. – Убить его и тебя.

– И меня, – кивнул он.

– Что написать на камне? Как тебя зовут? Как он тебя звал, Милорд? – настойчиво спросила она.

Откуда то она знала, что неизбежный финал наступит совсем скоро. Может, это их последняя осень и хорошо, если удастся пережить зиму. Уже превратились в белые шрамы порезы на его спине – широкая «V», так и не ставшая «М». Летом травой поросла могила рыжего пса по имени Генри. Виктор все больше времени проводил с сестрой – будто чувствовал, что их собираются разлучить снова.