Молодежь шестидесятых — третье знакомое поколение — неутомимые строители-оптимисты. Откуда энергии набрались! Вошел в быт телевизор, и плоды их энтузиазма видела страна. Строились промышленные комбинаты и комплексы, обновлялись предприятия — первенцы пятилеток, ковавшие оружие победы. Хорошели города, молодели рабочие окраины: Я уже был отцом троих парней, мы с женой вернулись в Ленинск. Помню старые улицы и молодые проспекты города — шли в спецовках, перепачканные маслом, раствором, красками, парни и девушки, задорные, неустающие. Жадно обратили они взоры к подвигам отцов. Мои сегодняшние ученики, как и мои дети, ходили тогда в первые школьные классы.

И вот уже несутся в будущее неостановимые семидесятые. Половина населения — те, кто родился после Великой Отечественной. Наши дети крупнее нас, молодых, какими мы воевали, и образованнее, и ни в чем отказу не знают. Никогда человечество целую треть века не жило в мире, в сегодняшнем материальном благополучии. Высокие, сильные, уверенные в себе, прекрасно одетые и ухоженные, выбирающие работу по сердцу, идут по жизни наши дети. Им по силам пробить сквозь таежную нежить тысячеверстый БАМ или протянуть трансматериковый газопровод. А мы, отцы, пытаем: достает ли им, «семидесятникам», нашей веры, нашей верности? Выросли сыновья. Постарели отцы. Жизнь-то неостановима. Хочу всмотреться в этих ребят, понять, чем они живут, чему радуются.

ДЕЙСТВУЮЩИЙ ТЫЛ

Нельзя не написать этих страниц — иначе бы вся история моей войны для меня прервалась и продолжить воспоминания я бы не смог. Не хочу, чтобы на Клаву пала тень. Не могу, чтобы кто-то меня к ней приревновал (хоть через 35 лет) и неверно понял наши отношения. Не стану кривить душой: если б не жестокие обстоятельства войны, я в первый же послевоенный отпуск приехал бы за ней. И жизнь моя с северяночкой была б иной, чем ныне. Не знаю: хуже ли, лучше ли — но иной.

Посетить ее деревню оказалось сверх сил — побоялся глаз ее матери, бабки, сестры. Хотя ни в чем не виновен перед этой семьей.

— Подъе-о-ом!

Хватаю и натягиваю штаны-галифе. Сапоги, прошедшие «реанимацию», в латках, но жив-вут, родимые!

— Выходи на физзарядку! — гремит новая команда.

Вылетаем сквозь клубы пара в сенях вместе с Василием Барашковым; он — крепыш с симпатичными родинками на круглом лице. Бежим по очищенному от снега плацу.

Мы учимся на курсах артразведчиков. Похожий на деревню небольшой городок к северу от Горького, приютил нас.

Атлет-физкультурник, который «кантуется» тут всю войну, велит бежать к реке. Курсанты цепочкой несутся мимо женщин, тяжело шагающих вверх по улице под коромыслами с ведрами речной воды. Они останавливаются и смотрят нам вслед. Так глядят во время войны: «И мой так же бегает (или бегал)».

— На утреннюю поверку становись! Р-равняйсь! Смирна!

Строй бодро шагает к столовой.

— Запевай! — приказывает старшина.

заводит белорусским говорком Вася, подхватываем:

Завтрак уничтожаем быстро (как, впрочем, и обед, и ужин). Тут не фронт — тыловая норма. Программа жесткая, выходные дни — как исключение. Война ждет нетерпеливо. Не хватает еды, сна; на фронте каждый час погибают мои товарищи. Надо не замечать трудностей солдатского бытия. А зима выдалась суровая.

Перед новым, 1944 годом метель бушевала неделю.