В первые десятилетия, когда государство одержало столько побед и добилось стольких успехов – главным образом, военных и внешнеполитических (ликует храбрый росс!) – упоение внезапно обретенной мощью вскружило головы многим. Но уже начиная, пожалуй, с Радищева, и уж во всяком случае с декабристов и с Чаадаева, начался этот роковой, без начала и конца поиск, мало‑помалу вывихнувший в ту или иную сторону мозги всякого сколько‑нибудь мыслящего человека.

Кстати: да и не‑мыслящего тоже. С течением времени иметь какой‑нибудь внутричерепной вывих стало в образованной среде чрезвычайно модным. Без вывиха тебя и за умного‑то, за интересного‑то не считали. Серый человечек. Ничтожество. Раб.

С этого времени поиски смысла жизни приобрели в России характер национального спорта.

Сильно смахивающего на онанизм.

А государство неустанно и яро продолжало навязывать себя как финальную цель. Что именно для тех, кому на роду были написаны духовные подвиги, оказывалось совершенно неприемлемым и невыносимым.

Кстати: нет в формулировке «на роду написано» никакого мракобесия. Мы же не отрицаем врожденных предрасположенностей к математике или музыке.

И вследствие этого давления все искатели, вне зависимости от разительных отличий в позитивном содержании своих рецептов, сходились на полном неприятии государства. На требовании разрушить его до основания – а уж затем… В крайнем случае начинали свои программы с того, что государство ДОЛЖНО то‑то и то‑то. Но государству было глубоко начхать, что ему советуют – даже если случайно ухитрялись посоветовать что‑то дельное. Это ВЫ мне должны, отвечало оно. Стр‑ройсь! Разговорчики!

Но главная отрава зрела даже не в этом – а в том, что цель у каждого ищущего оказывалась СВОЯ. Обусловлена‑то она была лишь личными склонностями, темпераментом, профессиональными навыками и прочим личным.

Вне обусловленной традиционным суперавторитетом системы ценностей любая придуманная индивидуумом цель обречена оставаться скроенной исключительно для него самого, по его образу и подобию. Человек не изыскивает наилучший, по его мнению, путь к цели, но просто‑напросто цель непроизвольно придумывает под себя.

А для остальных она, к изумлению того, кто её предлагает, оказывается чудовищно искусственным, чисто рациональным построением, лишенным всякого эмоционального содержания и, тем более, притягательности.

Поэтому каждый скатывался либо в мизантропию, либо в насильственное навязывание своей цели остальным. Мизантропы горестно блаженствовали в полном и окончательном высокодуховном одиночестве. Выйти из одиночества можно было только путем навязывания.

Но всем остальным, тоже давно уже придумавшим по себе цель, любая попытка даже сколь угодно мирного УБЕЖДЕНИЯ болезненно напоминала осточертевшее давление государства. И её априори встречали в штыки, не особенно вдумываясь в то, что предлагалось.

Поэтому все эти люди – лично весьма, как правило, добродушные, в быту вполне склонные к компромиссам, к взаимопониманию, к миру в самом широком смысле этого слова – относительно целей друг с другом никогда не могли договориться.

И если вдруг изредка государство все‑таки спрашивало их: так что делать‑то? – они, десятилетиями дравшие глотки горестными воплями о том, что власть к ним не прислушивается, испуганно отбегали в сторонку, прошептав: сейчас посоветуемся. И лихорадочно советовались, быстро начиная лупить друг друга по головам зонтиками и фолиантами. А самый хитрый, у кого вывих под черепом был больше для моды, кидался к власти и подмигивал: значит так, делать вот что: во‑первых – вон тех вон умников всех посадить.

Те, кто по призванию своему суть единственная преграда наступлению тотального рынка, те, чьи духовные усилия должны были бы препятствовать перевариванию России рынком – раз за разом устраивали такой разброд, что насмерть КОМПРОМЕТИРОВАЛИ САМО ПОНЯТИЕ духовной деятельности и духовного поиска.