Но за родителей – ур‑рою!
Я подумал так, и тут же вспомнил, как собирался за Сошникова урыть Бережняка – и как сегодня едва не принялся этому Бережняку вытирать слезы и сопли…
М‑да. Я опустил газету.
– Катечка, – сказал я ласково, – вот тут у нас обнаружилась небольшая неувязочка. Пойдем глянем. Надо срочно ее…
Нет, не получалось. Она меня просто не слышала.
– Антон Антонович, что же это такое?
– Классовая борьба, Катя. Или межцивилизационная. Борьба, словом.
– Какая ещё борьба? – Юмор до неё тоже пока не доходил. – Да как они… как они смеют! Вы же… вы…
И она лихо разрыдалась, без колебаний кинувшись мне на грудь – и уткнувшись в шею будто разбрызгивателем включенного на всю катушку душа. Я принялся ласково гладить её по голове. Чего‑то перебор плачущих у меня сегодня, подумал я мельком, а сам все не мог перестать гадать совершенно вхолостую: кто? Кто? Катечка бессвязно лепетала, давясь слезами. Кажется, она мне пыталась объяснить, какой я замечательный и как меня в «Сеятеле» все любят.
Надо же.
Когда девочка начала успокаиваться, я перестал гладить её по роскошной прическе, опустил руки и стал просто с некоторой неловкостью в душе и в позе ждать, когда наше положение станет менее предосудительным для постороннего наблюдателя. Каковой, к счастью, отсутствовал.
– Катя, – сказал я потом, – а Катя.
– Да, Антон Антонович.
– Я ведь не шучу насчет неувязочки. Нам буквально в несколько часов надо всю документацию привести в идеальное состояние. Чтобы комар носу не подточил. Бог знает, вдруг нагрянут.
– А?
– В чем бы нас ни обвиняли – в государственной измене, в тоталитарном культе, в свальном грехе – проверять все равно в первую голову начнут финансы.
– А?
– Сейчас ты посмотришь, что я уже выявил, а потом общий сбор, пятиминутная летучка – и аврал. Полную явку обеспечивать будешь ты.
– Слушаюсь, Антон Антонович, – неожиданно по‑военному ответила она и шмыгнула носом. И мы наконец разлепились. А потом она опять шмыгнула носом и сказала: – Вы только не сомневайтесь. Мы за вас в огонь и в воду.
– А уж я‑то за вас… – начал было я, ещё не зная, как продолжу фразу, и чувствуя, что у меня от усталости и обилия колотящихся вокруг меня эмоций начинает свербеть в носу, будто и я готов зарыдать. Но она меня прервала:
– А вы не должны быть за нас. Вы должны быть за всех тех, кого мы лечим. А мы – за вас.
– Кончай философию, начинай приседание, – сказал я, чтобы в носу перестало свербеть. И Катечка ответила, безнадежно попытавшись прищелкнуть каблуками:
– Цум бефель!
Вот тут меня все‑таки пробрало – не слезами, так хохотом. Совершенно, должен признать, истерическим. Меня скрючило и повело по кабинету зигзагом.
– Катя! Ты только… ты… – я обессиленно тыкал пальцем в стиснутую в кулаке газету и не мог ничего сказать мало‑мальски связно. – Ты, если вдруг комиссия какая придет… не шути по‑немецки! Мы ж и так уже Гитлеру наследники!
Она растерянно похлопала глазами, не сразу врубаясь – и тоже начала хохотать.
Вот это было красиво. Хохотать ей шло.
Наверное, смеяться идет всем. К сожалению, не всем удается.
– Мы их под суд отдадим! – так я закончил свою пламенную речь. – Просто и аккуратно, всех под суд. И поскольку они ничего доказать не смогут, я с сегодняшнего дня объявляю конкурс на лучшее использование пяти миллионов рублей, которые мы с них взыщем по суду в качестве компенсации морального и делового ущерба. |