Он встал. Тщательно оправил старомодный, потертый свой серый пиджак – похожий на него самого. Казалось, он оправил китель.

– Вы в войну не воевали? – спросил я негромко.

– Я тридцать седьмого года рождения, Антон Антонович, так что только в Венгрии успел. В пятьдесят шестом, – помолчал. – Подробности вас интересуют?

Я смолчал.

– Порабощал. Имел две боевые награды и ранение в живот. Едва не умер от перитонита, – чуть помедлил. – А теперь получается – жаль, что не умер? – с каким‑то отстраненным удивлением спросил он сам себя.

Я смолчал.

– Это можно взять? – он кончиками пальцев, будто боясь обжечься, тронул мой листок.

– Разумеется, – ответил я и встал проводить.

У двери он долго застегивал пальто, потом нахлобучил поплотнее вытертую зимнюю шапку – обыкновенный старик‑пенсионер, какие балуют внучат и с редких пенсий покупают им шоколадки подешевле, но обязательно хотя бы в обертке поярче; какие в шахматы играют на скамейках и между ходами судачат о политике: Союз развалили, теперь Россию разваливают! так их же стрелять надо! а куда органы смотрят? Да там все продано‑перепродано!

Только вот ему, пенсионеру Бережняку, в отличие от прочих – пострелять удалось.

– Надеюсь, внизу засады нет?

– Помилуйте, Викентий Егорович. За кого вы приняли меня.

Он спрятал глаза и неловко покрутил птичьей шеей в комками залегшем кашне.

– Простите, Антон Антонович. Не то сказал.

И ушел.

А я ещё некоторое время стоял у двери, прижимаясь к ней лбом, и нескончаемо видел, как он плачет.

Яду мне, яду…

Сию секундочку‑с! А закусывать чем будете?

Я после первой не закусываю…

Неделю спустя я получил заказную бандероль, и когда вскрыл – не сразу понял, что это. Там были списки и структуры РККА. И по каждой ячейке и каждому человеку – тщательный перечень функций и реально совершенных действий. Организация действительно была мирной и скорее культурно‑просветительской, что ли, хотя и играла в подполье, навроде тимуровцев каких; была в ней, правда, и жуликоватая секция, деньги откуда‑то брать надо – но в крупных аферах она не участвовала. Потайная экстремистская бригада, которой руководил в звании комбрига сам Бережняк – всего комбригов было пять, по числу лучей пятиконечной звезды – насчитывала лишь семерых, а реальных исполнителей в ней было двое. Один – профессиональный киллер, минимум пятнадцать душ на нем, в розыске ещё с девяносто шестого. Вот так.

Когда я, слегка ошалев, разбирался с пришедшими бумагами, самого Бережняка уже не было на свете. Вернувшись после нашего разговора к себе, он проверил наугад несколько фамилий с моего листа – все совпало; потом написал и отправил свое признание; и досуха выхлебал остатки отравы, путь которой к нему так и остался невыясненным. Наверное, Бережняку просто не пришло в голову его расписать – иначе расписал бы; его послание было, вообще говоря, пунктуально исчерпывающим – видно, что работал привыкший к систематическому мышлению ученый.

Это было его покаяние. Его епитимья.

Совершенная, хоть он и не подозревал об этом, опять‑таки в рамках той же пресловутой, извините за выражение, парадигмы. Забавно, как исподволь она работает: ведь Бережняк даже не совершил греха самоубийства – что при епитимье никак бы не смотрелось. Просто воздал себе тою же мерою.

Передозировка была чудовищной, и приблизительно трое суток спустя он умер. То был не сошниковский вариант; врачи утверждали, что все это время мучился он страшно.