– Да, Кира. Я тут, тут.
Но я уже был не совсем тут. Не весь. Я уже думал о том, как я сам‑то от великой мудрости и доброты сдал её какому‑то там Кашинскому; и попробовал бы я объяснить ей, как это произошло.
– Не надо рассказывать подробно, – сказал я.
– Антон.
– Да, Кира.
– Знаешь, говорят, если кого‑то простишь, то как бы становишься к нему гораздо ближе. Можно даже опять полюбить того, кого простил. Ты не хочешь попробовать меня… простить?
Все‑таки общими усилиями они довели меня до слез нынче. Отчаянно защипало переносье, и в углы глаз будто пипеткой накапали кислоты.
Я проглотил тяжелую, разбухшую пробку в горле и сказал:
– А ты меня?
– А я тебя уже простила. И, ты знаешь, люди все правильно говорят. Так и получилось. Полюбила.
Я молчал и только, будто Никодим, шмыгал носом, стараясь делать это как можно аккуратней и тише.
– Знаешь, я вдруг сообразила наконец, что за тебя отвечаю. Даже если мы поссоримся, все равно отвечаю. И рождение Глебки с этим вовсе не покончило… Не только за то, чтоб ты был начищен‑выглажен, – она прерывисто вздохнула. – За то, чтобы ты смог сделать то, что хочешь. До меня это прежде как‑то не доходило. За судьбу. Победишь ты жизнь или надорвешься. Останешься собой или не сдюжишь. Сохранишь цель или сил не хватит. Вот за все это.
– Кира…
– Мы хотим к тебе. Хотим быть с тобой, когда эти завтра опять под окна придут. Ты не мог бы за нами заехать? Сейчас вот прямо, если только ты не…
– А Глеб не против? – вырвалось у меня.
– Он по тебе очень соскучился. Но он же гордый, Антон, очень. Как ты.
Я помолчал.
– Если не хочешь, так и скажи. Но я все равно за тебя отвечаю.
– Хочу. Но дай мне четверть часа…
– На размышление, – договорила она за меня.
– И сборы.
– Хорошо. Мы ждем. Если ты звонишь – значит, не едешь. Если едешь – мы ждем, когда ты войдешь, можешь и не звонить, только приезжай скорее. И как бы ты ни решил – можешь смело подавать в суд, утечек больше не будет, и единственный свидетель откажется от показаний.
Она первой положила трубку.
Ну и денек…
Я вытер глаза и взялся за ложку. Некоторое время подержал её у рта, потом опять отложил и опять потянулся к телефону. Что же я за падла такая, даже родителям не отзвонил, что жив‑здоров; они ведь наверняка волнуются.
– Привет, – сказал я как ни в чем не бывало, когда па Симагин знакомо и уютно алекнул с той стороны.
– О! – обрадованно сказал он.
– У вас порядок?
– Да. А ты как?
– Ну, сам понимаешь… Прессу читаешь, ящик смотришь?
– Не отрываемся.
– Мама как переносит?
– Стойко. Рвется позвать тебя переехать к нам, пока все не уляжется.
– Пока не стоит. А у тебя какие соображения?
– В детстве мы говорили: кто как обзывается, тот сам так называется.
– Мы, представь, говорили так же.
– А есть ещё вот какая мудрость: блажен принявший хулу за Господа.
– Считай, я приободрился. Приблаженился.
Па засмеялся и сказал:
– Я на это и рассчитывал.
Хорошо с ним все‑таки разговаривать. И без котурнов, и без сю‑сю. По‑товарищески.
Товарищ Симагин…
– А вот скажи, па. Бог все может простить?
– Нет, – серьезно ответил он. Я несколько опешил. Честно говоря, я ждал совершенно иного ответа.
– Нет?
– Нет. |