|
– Со старыми друзьями… коллегами… с теми, с кем пуд соли, казалось бы, съел ещё на рубеже веков и эпох… встречаться тягостно, даже по телефону невмоготу. Кто адаптировался и преуспел – способны говорить лишь о том, кто их купил и почем. Мне скучно. А кто мается – те лишь обвиняют всех и вся… Тоже скучно. Никто уже не думает… Это бедствие какое‑то. Все долдонят о возвращении на путь, прерванный век назад большевиками – но в чем этот путь заключался, так никто толком и не понимает, и не дает себе труда попробовать понять… И я больше не буду. Хватит. Вот с вами мне… легко и тепло. Хотя, честно говоря, вы почти все время молчите, только я мемекаю – тем, наверное, и счастлив, – он застенчиво улыбнулся. – Завтра вот с Венькой Коммунякой выпью… немножко. А Алене просто письмо напишу и перекину перед самым уходом, чтоб она отреагировать не успела уже… Хотя она, наверное, и не станет реагировать. Ну, чтобы самому не маяться – отреагирует или нет. Перекину – и вон из дому, все.
– Понимаю, – проговорил я. – Верю, – в тон мне ответил он. – Вы действительно… мне кажется, понимаете все. Все. – К сожалению, не все, – сказал я, а потом, почуяв некие котурны в своих словах, некую выспренность, усмехнулся и добавил: – Например, не понимаю, зачем вам пить перед самым отъездом. – Слегка, Антон Антонович, слегка! Обещал Веньке… Это сосед, двумя этажами ниже… Мы с год назад познакомились. Я, знаете, на лавочку присел пивком разнежиться, и он тоже, ну и разговорились… Презабавный молодой человек, возраста вашего или даже чуть меньше, но неистовый коммуняка, знаете ли… Футболка с Брежневым, на все проблемы жизни один ответ – долой олигархов, ешь богатых, все народное… Мы с ним, бывает, так забавно спорим. Он, разумеется, ничего на своей шкуре не попробовал… Но иной раз высказывает чрезвычайно интересные суждения, я просто диву даюсь и запоминаю. Например: Сталин всю жизнь поступал бессовестно, вытравливал совесть из себя и из своего окружения – но он по старой памяти знал, что такое совесть, какая сила в ней и как она функционирует, и зачастую поступал по совести именно благодаря тому, что все время с нею в себе боролся. И в других умел, когда надо, совесть пробудить. И потому был велик. А нынешние вообще даже представления об этой категории не имеют, нет ей места в рыночных условиях – и потому такие мелкие, и страна потому при них так измельчала… Что‑то в этом есть, правда? – Вам виднее, – сказал я. – Когда я ему сказал, что отъеду в Штаты минимум на несколько лет, он так огорчился… и просто‑таки вырвал у меня обещание перед отъездом посидеть вдвоем как следует… Ну, а я что? Я с удовольствием, в общем‑то… Нахрюкаться не нахрюкаюсь, с этим покончено, а поболтать напоследок этак, знаете, ни о чем, об общих проблемах и судьбах страны… С кем еще? Вы же не станете болтать о судьбах страны, правда? – Правда, – усмехнулся я и отхлебнул чаю. Чай остыл. – И американцы не станут… А мне это иногда необходимо… пока. От всей души надеюсь, что там я с этим покончу. – Может получиться наоборот. Говорят, бывают такие нелинейные эффекты. – Ну… ну, уж тогда я не знаю… тогда я там совсем спячу – сидеть в такой дали, и переживать… ещё более попусту, чем теперь. Нет, нет! Не должно так случиться. Не должно… Он замолчал, с трагической миной уставившись в стену. Снег за окном валил все гуще, и в кухне совсем стемнело.
2. Тень, так сказать, минувшего
Да‑да. Пытаясь в свое время проникнуться внутренним миром па Симагина и понять, чем дышал он в детстве, я и до Ефремова добрался, поскольку пару раз слышал от па эту фамилию, припомненную не без уважения. |
