Перо брызнуло чернилами. Государь злобно отшвырнул его. Надолго задумался, сведя брови. Потом вскочил, выпил вина, заходил по спальне.

За окнами ещё царствовала темень, а он уже пластался перед домашним богатым иконостасом, метал поклоны, нещадно набивая не сходящую шишку на лбу:

— Увы мне, шакалу ненасытному! Не человек, а истинно зверь изошел из чрева матери моей. Глаголю Тебе с трепетом и надеждой: усмири меня, утишь сердце мое лютое…

Орошались слезами умиления от собственной кротости выцветшие голубые очи, сладкое умиротворение нисходило на душу. Вздымал он руки вверх, с ещё большей страстью вопиял:

— Истинно реку: сатана подтолкнул меня извести патриарха Филиппа! Сам такого никогда бы не выдумал! Или новгородцев, сказать, малость побил… Так они, собаки, заговор на меня умышляли! Прости, Господи, меня и исправь, неразумного. — Вновь шмякнулся лбом о пол, да не рассчитал вгорячах, от боли поморщился. И тяжёлые мысли вновь, как черви, зашевелились в больном мозгу: “А ведь и Филипп, шиш антихриста, сам подтолкнул меня к греху, ибо посмел воли моей ослушаться. Вот и эти, в Немецкой слободе, живут в моем царстве, а сами, латиняне гнусные, полны аспидовым ядом. Господи, разве убить бешеную собаку — грех? ан нет. Вот и тут нельзя отступникам от веры православной потачки делать. Господи, дай мне новых сил на одоление еретиков и изменщиков!”

С потолка на лысину свалился жирный таракан. Лицо Государя исказилось, он изловчился, поймал, растер меж пальцев:

— У, злая сила, молитву перебил! На колокольне Успенского собора ударили к заутрене. Государь перекрестил лоб:

— Слава, тебе, Господи, теперь уже пора в Успенский собор, там складно помолюсь. На людях и молитва доходчивей!

…И часа три — четыре простоял Иоанн Васильевич на коленях, нещадно долбил каменный пол лбом:

— Пошли, сын Давидов, смерть всем моим врагам!

В притворе храма встретив однажды верного опричника Никиту, вдруг поманил пальцем:

— Ты, Никита, зело начитан, премудрости многие превзошел! Решил я: будешь священником и моим духовником. Разумеешь? А то наши гордоусы церковные многие противности чинят.

Молча поклонился Никита. Подумал: “Может, и впрямь так лучше? Не буду в царевах забавах кровавых участвовать, читать буду жития святых, псалтырь да евангелие. Эх, сладость душевная!”

Запамятовал, видать, Никита, что счастье с несчастьем в одних санях ездят, да жизнь скоро напомнила ему об этом.

…Иоанн Васильевич уже прошел в храм.

Сразу же началась служба.

Государев духовник

Если читатель думает, что судьба бывшего опричника, а теперь священника отца Никиты сразу же круто переменилась, то ошибается. Как и прежде, Никите приходилось по воле Иоанна Васильевича участвовать в его попойках и развлечениях.

Но теперь все же появилось больше покоя, чаще можно было находить уединение. Отец Никита всегда имел тягу к келейному образу жизни, к чтению и размышлениям. Государь позволил ему пользоваться своей обширной библиотекой. Часами сидел Никита склоненным над древними рукописями и хронографами, и все сильнее происходили перемены, невидимые глазом, — духовные. Обладая от природы характером добрым, теперь Никита стал ещё больше помогать бедным, заступался за невинно осужденных.

Государь на своего духовника не сердился, лишь посмеивался:

— Юродствуешь, отче! — Но тут же вполне серьёзно добавлял: — И то — дело священника творить добро и врачевать раны душевные.