— Цыклер, шакал скверный, подбивал: царь, дескать, упрям, живёт во всяческих утехах непотребных, казной зря трясет да творит над всеми плачевное. А бегает верхом на Кукуй к девке — один да по ночам. Его легко подстеречь и изрезать в пять ножей. К тому де сам Милославский покойный подталкивал…

Верховный суд, наряженный Государем из бояр, окольничих и палатных людей, ознакомился с доносами, уликами, показаниями, пыточными речами. Приговор его был таким: главных злодеев Цыклера и Соковнина четвертовать, Федьке Пушкину и остальным, к заговору причастным, рубить головы.

Четвертого марта 1697 года Москва увидала зрелище страшное.

Эпилог

За двенадцать лет до того, в церкви святителя Николая Столпника, что на Покровке, со всеми почестями, приличными сану первого вельможи, земле было предано тело боярина Ивана Михайловича Милославского.

Теперь родовой склеп вскрыли и из-под пола подняли на свет Божий совершенно сохранившийся в сухости дубовый гроб. Вот его то, с откинутой крышкой, и потащили двенадцать жирных горбатых свиней через всю Москву в Преображенское.

На площади солдатской слободы Преображенского пехотинцы выстроились четырехугольным каре. В ярких лучах вовсю разыгравшегося солнца весело блестели мушкеты, барабанщики выбивали искусную дробь. Казнью командовал капитан Иван Трубецкой.

Возле эшафота на сильном скакуне, нервно перебиравшим стройными ногами, восседал Пётр. Был он в темной епанче и бархатном треухе.

Облаченный в длинную, до колен, кумачовую рубаху, по помосту, тяжело скрипя досками, прохаживался Емелька Свежев. Его помощник — простоватый Сысой — терпеливо сидел на ступеньках, пахнувших смолой.

И вот раздались веселые крики черни. Минуя строй солдат, под эшафот подтащили разверстый гроб.

По крутым ступеням на помост подняли сомлевшего Цыклера.

Сысой сорвал с него одежды, подтолкнул, поставил на колени возле плахи и, цепко ухватив, растянул его правую руку. Емелька Свежев, надув свое зверское лицо, с утробным рычанием опустил топор. Цыклер изумленно выкатил глаза, увидя, как его рука брякнулась на помост. Затем Емелька отсек левую руку — с одного удара и только с трёх взмахов — мясистые ноги по самый пах.

Из кровавого обрубка хлестала густая кровь. Она лилась с эшафота и обагряла зловонный труп Милославского.

Пётр с удивлением вперился в обрубок, оставшийся от Цыклера. Тот продолжал жить: глаза вращали белками, рот широко открывался, издавая глухой стон: то ли пощады просил запоздало, то ли посылал проклятия.

Емелька взмахнул вновь — и голова брякнулась на землю, под ноги Петру. Тут же был четвертован Соковнин — свежая кровь испачкала рубаху Емельке, полилась вниз на гроб.

Емелька сбросил рубаху, обнажил широкую волосатую грудь. Пётр сделал ему знак рукой:

— Заканчивай скорей!

Он куда-то торопился.

Пушкин сам легко взбежал на эшафот, вытянул на плахе шею:

— Не тяни, Емеля! — В этот момент он почему-то вспомнил, что прошлым летом дал палачу денег на избу, когда у того сгорела старая. Удар топора прервал эти неуместные воспоминания.

Скоро закончили и с остальными.

Трупы свезли на Красную площадь, где они были брошены у рва и до самого лета распространяли мефитическое, непереносное зловоние.

Государь же, кровяня шпорами литые бока скакуна, понесся к Немецкой слободе. Почти до утра с молодой страстью терзал он в любовной истоме легкое тело белокурой бестии Анны Монс.

На прощание сказал:

— А ведь мыслил, что двумя неделями прежде с тобой простился! Ты, Анхен, меня любишь?

— Зело! — произнесла смешное русское слово и рассмеялась.