(Как свидетельствуют очевидцы, многие из пострадавших, бороду носили всегда при себе — в тряпице, и по завещанию сию красоту клали им в гроб.)

Брадобритие продолжалось.

Нарочно приглашенные из Немецкой слободы цирюльники и назначенный учеником сего дела дворцовой прачки ловкий мальчишка Ивашка принялись за дело, посыпался на ковер волос боярский, княжеский. Плакали почтенные люди, а брились, ибо легче с бородой проститься, нежели с самой головой. Каждому из несчастных Пётр собственноручно кубок подносил:

— Выпей, утешься!

Брадобритие возмутило православных. ещё сильней ропот начался.

Уже не таясь, Петра проклинали:

— Ах, ирод еретический! Раньше своими бородами от поганых немцев отличались, гордились обычаем — пышность на личности носить. Ах, брить её — грех смертный. Козел латинский, изгаляется над людьми! Жаль, что Цыклер его не зарезал, не было б мук нынешних.

Тихий патриарх Адриан — и тот не стерпел, собственной рукой изящными словесами вывел окружное послание: «Брадобритие не только есть безобразие и бесчестие, но и грех смертный: проклято Богом сие блудозрелищное неистовство от прежних бывших святейших патриархов… О беззаконники! Ужели вы считаете красотою брить бороды и оставлять одни усы? Но так сотворены Богом не человека, а псы и коты. Ужели хотите уподобиться скотам бессмысленным или смешаться с еретиками, которые в такую глубину пали, что не только простые и благородные, но и монахи стригут бороду и усы, и оттого видятся пификами или обезьянами».

Цирюльников возненавидели как лютых врагов. Даже бедного Ивашку исщипали и тычков в ребра до синяков надавали.

Воровство

— Едем нынче к Лефорту! — приказал Пётр. И отправил спешного гонца с известием: «Готовься, Лефорт, будем к твоему столу по моим часам ровно в полдень».

К обеденному времени настроение Петра успело испортиться изрядно. Приехал к Лефорту он взвинченный, ворвался к нему в спальню, захлебываясь словами, начал говорить:

— Ты, Франц, мыслишь, как Шеин розыск вел? Так, видимость создавал, развлекался. До главных скорпиев, до головки мятежа не добрался, потому что пьяный и ленивый. — Заломил руки. — Как с сими тюхтяями (растяпами) Россию на ноги ставить? О чем не спрошу его или Ромодановского, ничего внятно сказать не умеют: почему одного казнили, другого миловали, третьего в монастырь заточили? Полтора года с тобой по Европе мотались, мослы аж ломит от дорог, а тут и в себя прийти нет времени, все кругом рушится. Казна у них, без меня, совсем опустела. В Голландию нечего отправить, за чертежи и книги по кораблестроению, что нам в долг поверили, заплатить нечем. На ремонт моего дворца в Преображенском тоже нет денег. Это в столь богатом государстве! Ух, змеи ядовитые! Разбойников развели, под одной Москвой около тридцати тысяч по дорогам шастают. А как им не быть, когда в Кремле одно жулье собралось, народ всегда учится у своих правителей.

Перевел дыхание, выпил ренского прямо из горлышка, сказал, аж губы затряслись:

— Ты знаешь, Франц, что я доподлинно узнал, человек верный шепнул: генералиссимус то наш Шеин полковничьими должностями втай торгует. Все государство воровством поражено. Сам ворует и сам же воров разыскивает. Каково? Ну, я сегодня ему обед устрою, пусть все за столом поглядят: голову его воровскую снесу, прилюдно. Другие остерегаться станут.

Старый Лефорт нежно обнял Петра за плечи:

— Герр Питер, воровство, взятки — это есть дух русского народа, не переведёшь его ничем. Сделать потише — сможешь, а искоренить — никогда.

На глазах Петра навернулись слёзы, он упрямо мотнул головой:

— Что после меня станет, того не ведаю и думать о том страшно, но сейчас, запомни, Лефорт, всех воров выведу, каленым железом выжгу.