В страшном крике зашлась Феодосия:

— Не убивала!..

Сысой раздвинул ноги боярыне, озабоченно рёк подручному:

— Крепче, Тимофеюшка, держи, брыкаться станет, — и медленно двинул горящий веник по внутренней стороне бедра и особенно долго задержался у промежности.

Запахло паленым волосом и мясом. Воздух наполнился дымом.

Феодосия, давясь словами, хрипло, невнятно произнёсла:

— Ну… убила… признаюсь… Ромодановский перекрестился:

— Давно бы так, нам ведь, боярыня, тебя тож жалко. Сысой, прекрати. Обдай водичкой и отвяжи. — Повернулся к Государю, самодовольно проговорил: — У нас, Пётр Алексеевич, и не такие винились. Которые простонародные, так ещё и потерпеть могут, а коли высоких кровей, так быстро тужить начинают. Доносителю по регламенту кнута уже досталось, но своё показывал он твердо. Государь, за правый донос положим ему червонец?

— И трёх рублёв с него хватит. — Государь был скуповатым.

— А бабу?

— Согласно царских указов — живьём в землю. На том и порешили, а дьяк в свои листы записал. Государь вместе с Меньшиковым вышел, во двор, с наслаждением втянул воздух:

— Ах, аер живителен! Пойдем по чарке пропустим да ко сну отойдем.

Меньшиков пребывал в некоторой меланхолии:

— Курицыну вору так и надо, а вот Феодосию…

Пётр махнул рукой:

— Брось, нашёл о чем тужить… Мало баб тебе?

Прощание

Утром другого дня на Красной площади казнь свершилась: Феодосия была закопана в землю по плечи. В сём плачевном положении ей надлежало ждать своего конца.

Старая Лукерья Петровна приплелась сюда с узелком в одной руке, а другой она держала четырехлетнего Ванюшку, лицом весьма схожего с матерью.

— Вот, милок, простись с мамочкой, а я супчику принесла ей да крынку молока, покормлю, сердечную мою…

Ванюшка, увидав мать, погрязшую в сырой земле, прижал ладошки к личику, запричитал:

— Мамочка, пойдем домой! Зарыдала и Феодосия. Лукерья стала утешать её:

— Потерпи, голубка белая. Господь скоро сжалится и приберет тебя. Преставишься, слезами покроплю тело твоё белое, молебен во имя Христово закажу. Смертоубийство — грех великий, его замаливать усердно надо.

Феодосия слабым голосом молвила:

— Лукерьюшка, не убивала я Иакинфа. Убил другой кто-то, а нож мне под ложе подбросил.

— Ах, страсть какая — безвинно!

— Муки горчайшие терпела, потому возвела поклеп на себя…

Заплакала тут и старушка. Мальчонка лезет к матери, вытащить из земли желает, совсем в рыданьях зашёлся.

Тут даже стражники не выдержали:

— Женка за убивство терпит, а пошто мальчонку терзать? Старая, уведи его отсюда!

— Я к тебе, страстотерпице, вечером приду! — и обняв Ванюшку, заковыляла добрая старушка прочь.

День тянулся бесконечно долго. Подходили к несчастной многие людишки. Одни соболезновали и плакали, деньги на помин души клали. А иные облыжные слова говорили и в лицо плевали.

Смиренно брань сносила Феодосия, молилась за обижающих, чтоб Господь сердце их смягчил и разум просветил.

Печальная трапеза

К вечеру Красная площадь пустеть начала. Солнце свалилось за розоватый горизонт, а на другом конце небосвода уже зажглись первые звезды. Из храма во имя Василия Блаженного ушли и богомольцы, и служки. Сторож заскрипел тяжёлыми дверными ставнями, навесил большой замок.

Феодосия уже не чувствовала ни рук, ни ног.