Кончилось тем, что слуги подняли его с пола и доставили на дожидавшейся карете домой.

Теперь, допив рассол, он задумчиво постукивал ковшиком по толстому круглому колену. С каким-то ожесточением вдруг сказал:

— Мишку Пчёлкина вчера за ребро подвешивали. Всё, поди, пес шелудивый, рассказал.

Феодосия с невыразимой печалью смотрела на супруга. её волновали сложные чувства.

Тяжкие раздумья

Двадцатитрехлетняя Феодосия, первая красавица на Москве, была рода древнего и богатого. Когда случился бунт стрельцов, её родитель одним из первых поддержал ратной силой Петра. Тот добро помнил. Старик помер, но милости государевы распространились на его единственную дочь Феодосию: царь пожаловал ей к свадьбе несколько деревенек и до полутысячи душ.

Хорошую должность получил и Иакинф — он стал одним из старших наборщиков людишек для многочисленных строительных затей Государя. Радость сей службы состояла в том, что Иакинф имел от казны большие деньги. А казна что вымя коровье: кто к нему припал, тот и сосёт до отвала.

— Что делать? — задумчиво взглянула Феодосия на мужа. — Ах, срам лютый: Государь — благодетель наш, а мы к нему, что псы вороватые…

Иакинф рассвирепел. Превосходство ума и характера жены досаждали ему, ожесточали. Лицо его налилось багровой кровью, на лбу нервно задергалась жилка.

— Дура ты безумная! Дело бы знала, так языком попусту не шлепала. Как же мне не брать, когда сами несут? Государь мне во как, — он провел ребром ладони возле кадыка, — обязан. Я ему только в Петербург сорок тыщ смердов поставил. Кто желает на болотах мерзких гнить? Никто себе не враг. А мои сподручные и винцом в кабаке угостят, и денег обещают: подпиши, дескать, только контракту! А с пьяных глаз русский мужик за ведро водки себе хоть смертную казнь крестиком обозначит. Ему, может, и положено от казны два рубли, а толку мало, коли дашь, все едино пропьет. С него и целковый — сверх головы. Не для себя, для дома стараюсь.

Феодосия презирала слабости мужа: беспробудное пьянство, леность, а более всего — вороватость. Но было все же его жалко — не чужой, чай.

Она встала, колыхнула грудью.

— Я тебе дело, Иакинф, говорю: надо задобрить Государя, покаяться, все уворованное да с лишком вернуть. Хочешь я к нему пойду?

— Ну, ты совсем сдурела! Он меня тогда вдвое распластает. Скажет: «За гузно жены прячешься!»

Опустил Иакинф голову на руки, разрыдался по-бабьи:

— Горе мое безутешное, взыскание ждет меня кровавое!

Потом вдруг вскочил с постели, стукнул жену с размаху ковшом, заорал:

— Это ты, семя лукавое, виновата. Все жаждала меня укоротить, каждый грош норовила отобрать. А мне и выпить, и гульнуть потребность имеется. Эх, пришибу сей миг! — Он вновь замахнулся ковшом, но в этот момент в опочивальню запросто, как свой домашний человек, зашла ещё бодрая и бесстрашная старушка Лукерья Петровна, вскормившая и вырастившая Феодосию.

Она, словно родная мать, всегда бесстрашно вставала на защиту Феодосии, норовила защитить её от буйства Иакинфа. И тот даже несколько робел её наскоков. Вот и сейчас Лукерья Петровна погрозила пальцем:

— Боярин, чего расшумелся? Сынишку рыком своим пужаешь. Коли у тебя голова трещит, так мы в том не виновные.