Толпа мрачно смотрела на казнь. И никто не мог предположить того, что предшествовало этому страшному событию.

Хмурое утро

Сквозь слюдяные окошки в свинцовых рамах пробивался скудный свет. Боярин Иакинф Борисович Курицын, чёрный, плотный в плечах, вечно пьяный и часто буйный тридцатилетний человек, почесываясь и кряхтя, сидел в одном исподнем на краю постели. В глазах плавала серая муть, веки опухли, горло пересохло.

— Ох, муторно мне, — истомно потянулся. — Эй, блядины дети, есть кто живой?

Дверь бесшумно раскрылась. На пороге стояла жена Феодосия. В руках она держала серебряный ковшик с капустным рассолом.

Трясущимися руками Иакинф принял ковш, жадно, роняя капли на грудь, прильнул к нему. Рассол был со льда — прохладный и вкусный. По мере того как живительная влага вливалась в нутро, Иакинф обретал память. Он вспомнил о том, что случилось с ним вчера, и лицо аж свела мучительная гримаса.

По случаю приезда Государя в Москву из Петербурга в Преображенском дворце была назначена пьянка. Едва Иакинф вылез из кареты, как нос к носу столкнулся со светлейшим князем Меньшиковым.

— Хо, боярин Курицын пожаловал! — хохотнул тот, отстраняясь от лобызаний. — И башка пока на плечах.

У Иакинфа все внутри похолодело. Он заискивающе заглянул в вечно смеющиеся глаза светлейшего князя:

— Вы это об чем, Александр Данилыч? За нами вроде бы дурного не числится…

— Эх, раб Божий, дурного токмо за ангелами небесными нет, а мы всегда виновны и пред Царем Небесным, и пред земным. — Вдруг заговорил о другом: — Как здравие твоей супруги?

Светлейший давно и без полезных результатов ухлестывал за Феодосией. Чтоб видеть её. получить из ручек чарку вина и устный поцелуй, порой нарочно заезжал на Ильинку в дом Курицыных в гости.

Иакинф отмахнулся:

— Чего ей делается!

Меньшиков вдруг смилостивился, негромко сказал:

— Дружок твой, Мишка Пчёлкин, под караул взят, уже в пыточном застенке, со второй виски на тебя, Иакинф Борисович, показал: ты де приказывал ему утаивать часть денег, что работным людям при подписании контрактов полагается. И другие расхитители казны повинились. Теперь твой черёд. Только, чур, молчок! Иди кланяйся Государю…

Иакинф хотел ещё что-то спросить, да в сей момент подъехали послы иноземные, светлейший к ним обернулся.

На онемевших ногах боярин двинулся в пиршественный зал, про себя творя молитвы и страстно прося Николая Чудотворца милости, чтобы спас он ею от беды неминучей, обещая взамен молебен и ящик свечей.

Воздух в зале был уже прокуренным. В открытые узкие окна почти не залетал жаркий июньский воздух. Восковые свечи горели в радужных кружочках. Государь сидел в высоком, резного дуба и крытом алым бархатом кресле. Иакинф с остервенением стукнулся лбом у подножия, с мольбой поднял очи на Государя.

Тот раздул ноздри, дернул головой и сквозь зубы процедил:

— Казнокрад треклятый!

— Чем прогневал, батюшка? — выдавил из себя Иакинф.

— Завтра быть тебе в Преображенском в шесть пополудни, тогда и узнаешь. А сейчас пошёл вон, шакал ненасытный!

Иакинф приткнулся где-то на краю стола. Все его сторонились, чарками не стукались, о здравии не спрашивали. И хотя он был знатным обжорой, но нынче ничего в горло, кроме вина, не шло.