— Испытывая печальные предчувствия, Гамильтон встретила новый тысяча семьсот восемнадцатый год. Тягостное впечатление на неё произвело предсказание петербургского календаря: «В новом году, случится много необыкновенного, и нехорошего больше, чем хорошего». I

А тут ещё возле строящейся на северной стороне! Черной речки каменной церкви во имя святого Лазаря какой-то юродивый, завидя леди Гамельтон сгал биться в истерике, выкрикивая: «Смерть к тебе, барыня, идёт! Зрю, уже над твоей главой косу острую занесла!»

И действительно, нехорошее уже скоро случилось. А началось все как бы из ничего, по воле случая.

Встряски

— С началом года весь двор вслед за Государем прибыл в Москву. Пётр Алексеевич самолично вел розыск по делу об измене своего сына. Допрашивались первая жена царевича, сестры Петра, десятки вельмож, духовные лица.

Преобразователь был крут: пытки, слёзы, кровь, самооговоры, оговоры непричастных к делу — все это было.

Палачи выбивались из сил: кнуты мочалились, топоры иступились, застенки шатались, встряски и подъемы шли безостановочно, днем и ночью. Каждый боялся быть напрасно обвинённым.

…Чай стыл перед рассказчиком. Но он, одушевленный необыкновенным вниманием Императрицы и Дашковой, с увлечением продолжал:

— Орлов прознал об одном тайном сходбище, разведал о людях, на сходбище присутствовавших, и вечером, желая выслужиться, подал Государю донос. Государь положил донос в сюртучный карман, а тот завалился за подкладку.

Проснувшись на другое утро, Государь полез в сюртук: «Где донос? Нет его! Ах, меня раздевал Орлов Ванька, он и решил выкрасть свою же обстоятельную записку! Сыскать злодея и предоставить — срочно!»

Рассыпались гонцы по всей Москве, но найти не

умеют. Гнев Государя достиг высших пределов: «Бежал, изменник! По всем дорогам выслать гонцов, выловить аспида ядоточащего!»

Страх

Орлов тем временем, ничего не подозревая, всю ночь пользовался ласками одной замоскворецкой вдовы-купчихи. Едва он оказался на улице, его схватили, связали, привезли в Преображенский дворец и ввели к Государю. Тот, ни слова не говоря, повалил денщика и стал бить.

Орлов и впрямь был немудр. Он решил: «Прознал Государь-ревнивец про мои шашни с Гамильтон». Стал ноги Государю целовать, молить:

— Прости, Государь, всей душой люблю Марьюшку Гамильтон!

Удивился Государь:

— Давно ли амуры у вас? Рассказывай всю правду!

— Третий год!

— Стало быть, бывала она беременной?

— Бывала, милостивец, бывала!

— Понимаю, что и рожала? Где ваши дети воспитываются?

— Нигде, Государь, не воспитываются, потому как рожденные младенцы в утробе померли.

— Видал ли ты их, мёртвых?

— Никак нет, не видал, а знал сие от самой Гамильтон.

Любопытная догадка мелькнула в голове у прозорливого Государя: недавно при очистке места для нечистот был обнаружен новорожденный, завернутый в дворцовую салфетку. Пётр воскликнул:

— Это так исполняются мои указы: зазорных младенцев не отдаете в гошпитали, а словно крысы кровожадные, их, беспомощных, подданных моих уничтожаете? Ну да я вас! Гамильтон сюда приволоките, всю правду сластолюбица брюхатая доложит!

Поначалу Гамильтон во всем запиралась, выгораживая Орлова. Но денщик был призван к допросу и обличил ту, которой многажды клялся в любви:

— Чего юлишь? Сама со мной малакией блудной и поразному развлекалась, а теперь перед Государем-батюшкой крутишься?

Потащили в застенок красавицу, кнутом били — терпела. Стали веником каленым пытать, с третьего веника во всем повинилась — рассказала, что двух младенцев в чреве умертвила, а третьего, что у фонтана нашли, уже рожденного живота лишила.