Всячески себя обеляя, посол немало сочинил тут, особенно про свой отважный нрав.

История смешная, конечно! Но она нам любопытна, ибо Кейзерлинг в нашей истории лицо не последнее и ещё появится вновь.

Новобрачные покойники

Государь проклинал неверную любовницу, но никто не мог или не умел занять место Анны в его сердце. Он послал ей несколько писем, но внезапно получил такой отпор, что крепко в чувствах задет был, а надежда на примирение сделалась призрачной.

Наконец, в 1711 году Анна была освобождена от ареста.

Кейзерлинг, мусоля её лицо поцелуями, нежно говорил:

— Моя любовь, нам следует немедля заключить брак…

И в этой срочности была необходимость суровая. Кейзерлинг опасно заболел.

Пётр ещё ничего не знал о победе своего счастливого соперника. Бракосочетание было тайным. Но два человека облегченно вздохнули, когда им донесли о случившемся. Читатель догадался, кто это?

Это были Меньшиков и Екатерина.

За всю свою беспутную жизнь Пётр ни разу не был столь сильно влюблен, как в Монс. Душу его все годы разлуки раздирала жестокая ревность. Порой, оставшись наедине с собственными думами, Пётр мечтал:

«Ах, коли бы Аннушка пришла ко мне, попросила прощения за все свое беспутство, то… облился бы слезами радости, прижал бы к сердцу своему: Господи, как томлюсь по ней, по единственно желанной!»

Немец Хельбиг, живший в Москве, так вспоминал о тех событиях: «Меньшиков и Катерина рисковали потерять все, если бы красавица Монс уступила страсти Государя. Меньшиков употребил весь свой ум, чтобы воспрепятствовать этому сближению. Пылкая страсть властелина могла бы победить интриги Меньшикова, если бы твердость Анны не помогла бы желаниям светлейшего и Екатерины. Если Екатерина при посредственных своих достоинствах сумела возвыситься до звания русской Императрицы, то Анна Монс со своими куда более превосходными качествами гораздо скорее достигла этой великой цели. Но она предпочла истинную свободу и любовь…»

Меньшиков, прознав от кого-то из своих клевретов о тайном браке, понесся во дворец к Петру. Тот уединился в своем кабинете и занимался с картами Петербурга.

Меньшиков, напустив на себя возмущенный вид, проговорил:

— Мин херц, вот уж сущая истина: чем ты больше печёшься о какой-либо персоне, тем паче неблагодарностью чёрной она, персона, тебе платит.

Пётр, с неохотой отрывая взгляд от карт, лениво спросил:

— Ты, светлейший, об чём?

— Сказать, Государь, — и то срамно, язык не поворачивается: не ты ли по великой своей милости благодетельствовал обезьяну сластолюбивую, макаку развратную, алчную до корысти, дуру необразованную?.

Пётр, начиная догадываться, о ком пойдет речь, уже с полным вниманием повернулся к Меньшикову:

— Дело говори, не тяни!

— Монсиха с фон Кейзерлингом в немецкой кирхе при закрытых дверях обвенчались, а теперь, в доме тобою же построенном, блудом утешаются. Хочешь убедиться? Можем сгонять в первопрестольную.

Смертельно побледнел Пётр, хрустнул суставами пальцев, не таясь, застонал от душевной боли. С легкой надеждой спросил:

— Так ли, не ошибка?

— Верный человек сказал. Да ты его знаешь, это лейтенант Семёновского полка Серега Богатырёв. Он к матери на побывку в Москву ездил, ему знакомый немец, приятель Кейзерлинга, правду и открыл. — И опять с тяжким вздохом: — Не ты ли, мин херц, её из ничтожества поднял?..

Меньшиков осекся, но Пётр понял то, о чем промолчал светлейший, подумал: «Да, из-за этой развратницы предал жестокой участи супругу свою законную Авдотью Федоровну, которая мои достоинства понимала, которая любила меня. Наследник мой Алексей надзору материнского лишился…»

Помолчали.