|
.. А на третьей гусянке неистовый вопль слышится: "Батюшки, буду глядеть!.. отцы родные, буду доваривать! батюшки бурлаченьки, помилуйте!.. родимые, помилуйте!" То бурлацкая артель самосудом расправляется с излюбленным кашеваром за то, что подал на ужин не проваренную как следует пшенную кашу... По лону реки мелькают лодочки рыбных ловцов, вдали из—за колена реки выбегает черными клубами дымящийся пароход, а клонящееся к закату солонце горит о высоком небосклоне, осыпая золотыми искрами речную шамру; ширятся в воздухе и сверкают под лучами небесного светила белоснежные паруса и топсели, вдали по красноватым отвесным горам правого берега выделяются обнаженные, ровно серебряные, слои алебастра, синеют на венце гор дубовые рощи, зеленеет орешник, густо поросший по отлогим откосам. Ничего не видит, ничего не слышит Марко Данилыч, ходит взад и вперед по бульвару, одно на мыслях: "Приходится с Дуней расстаться!" До глубоких сумерек проходил он вдоль кручи. Воротясь домой, весь ужин промолчал, а перед отходом ко сну молвил Дарье Сергевне да матери Макрине: — Решил я. Стану просить мать Манефу, приняла бы к себе Дуню... А вы уж ее не оставьте, Дарья Сергевна, поживете с ней, покамест будет она в обученье. Она ж и привыкла к вам... Обидно даже немножко — любит она вас чуть ли не крепче, чем родного отца. Радостно блеснули взоры Дарьи Сергевны, но она постаралась подавить радость, скрыть ее от Марка Данилыча, не показалась бы она ему обидною. "Тому, дескать, рада, что хозяйство покидает и дом бросает бог знает на чьи руки". Макрина еще больше, чем Дарья Сергевна, рада была решенью Марка Данилыча. "Большое спасибо скажет мне мать игуменья, что сумела я уговорить такого богатея отдать в обитель свою единственную дочку",— так думала довольная успехом своим уставщица. Перечисляет в мыслях, сколько денег, сколько подарков получит обитель от нового "благодетеля", а уж насчет запасов, особенно рыбных, нечего и думать — завалит Смолокуров обительские погреба, хоть торг заводи: всю рыбу никак тогда не приесть. Но этого мало показалось ревностной до обительских выгод уставщице, вздумалось ей еще поживиться на счет Марка Данилыча. — О вашем решенье надо скорей отписать матушке,— обратилась она к нему.— Вы как располагаете дочку—то к нам привезти? — Да уж лето—то пущай ее погуляет, пущай поживет со мной... Ради ее и на Низ не поеду — побуду останное время с Дунюшкой, нагляжусь ка нее, голубушку,— сказал Смолокуров. — Значит, по осени?— молвила Макрина. — Да, после Макарья — в сентябре, что ли,— ответил Марко Данилыч. — Так я и отпишу к матушке,— молвила Макрина.— Приготовилась бы принять дорогую гостейку. Только вот что меня сокрушает, Марко Данилыч. Жить—то у нас где будет ваша Дунюшка? Келий—то таких нет. Сказывала я вам намедни, что в игуменьиной стае тесновато будет ей, а в других кельях еще теснее, да и не понравится вам — не больно приборно... А она, голубушка, вон к каким хоромам приобыкла... Больно уж ей у нас после такого приволья не покажется. — Как же тому пособить?— сказал Марко Данилыч и задумался. — Уж не знаю, как сделать это, Марко Данилыч, Ума не приложу, благодетель, не придумаю,— отвечала на то хитрая Макрина. |
