|
А оно и пристойней бы и лучше бы было, ежель бы чин погребения мужчина исправил. Женщине ведь это можно разве при крайней нужде. — Так посылайте к нему. Записочку, что ли, напишите,— сказал Патап Максимыч.— А насчет расчетов я сам спрошу у него по совести, сколько считает он за покойным, и заплачу с процентами. Авдотья Марковна, конечно, против того не будет... А плачеи у вас в заведении, вопленицы по—нашему, по—лесному? — Как же, бывают, без них что за погребение,— сказала Дарья Сергевна. Позвать надо,— молвил Чапурин. — Сами придут, столько наберется, что сквозь их и не протолкаешься,— отвечала Дарья Сергевна.— То же воронье — как прослышат покойника, особливо достаточного, стаями налетят. — А домовину кому нести? — продолжал расспросы Патап Максимыч. — А работники—то на что? — сказала Дарья Сергевна.— Они со всяким удовольствием. Конечно, надо будет их похоронным обедом угостить, вином обнести, ну и по рукам по сколько—нибудь на помин души раздать. — Окроме того, надо вам, Дарья Сергеевна, озаботиться, чтоб в день похорон изготовлен был самолучший обед,— молвил Патап Максимыч.— Сейчас были городничий со стряпчим — сами назвались. И другого чиновного люда в городе тоже ведь достаточно — надо всех подмаслить, чтобы вам с Авдотьей Марковной было без меня беспечально, да и никаких нападок от начальства тоже не было. Надо замасливать, беспременно надобно, особливо в сиротском деле. — Это точно,— согласилась Дарья Сергевна.— Только вот что я скажу вам, благодетель,— не вскроете ли сундука—то? Денег ведь много понадобится. — Без Авдотьи Марковны ни за что на свете не вскрою,— повысив голос, промолвил Патап Максимыч.— Вскроем после похорон. А об деньгах не заботьтесь. У меня их достаточно, а расчесться успеем, времени много впереди. Пишите же записку да посылайте скорей за этим старинщиком. Дарья Сергевна вышла, и Патап Максимыч остался один. Вошел он в комнату, где лежал Марко Данилыч. Там ни души не было. Покойник, совсем уж одетый, лежал под простыней. Подошел к нему Патап Максимыч и раздумался сам с собою. "Эх, Марко Данилыч, Марко Данилыч! — думал он.— Много ты на свете жил, а, надо правду говорить, жить не гораздо умел. В каком положенье семью оставил!.. Положим, капиталов достаточно, да разве в одних деньгах счастье? Изжил ты, приятель, свой век в этом городе, а друзей не нажил ни одного. Все на тебя глядели, да и теперь глядят, как на мешок, и одно норовят, как бы что—нибудь стащить из него... Бедная Авдотья Марковна, куда—то денется она, как—то пристроится!.. Горькая участь!.. Хоть бы какой хороший человек поскорей взял ее за себя. Надо с Груней об этом посоветоваться". Вдруг тихими, неспешными шагами вошла Анисья Терентьевна Красноглазиха, в обычном темно—синем сарафане, в черной душегрейке, повязанная по голове белым платком в знак похоронной печали, и с толстой книгой под мышкой. Помолилась она перед стоявшею в головах покойника иконой, поклонилась в землю Марку Данилычу, потом отвесила низкий поклон Патапу Максимычу. — Что угодно? — мрачно, но вежливо спросил он у заплакавшей Красноглазихи. |
