|
Под эти слова еще человека два к Колышкину в гости пришли, оба пароходные. Петр Степаныч ни того, ни другого не знал. Завязался у них разговор о погоде, стали разбирать приметы и судить по ним, когда на Волге начнутся заморозки и наступит конец пароходству. Марфа Михайловна вышла по хозяйству. Улучив минуту, Аграфена Петровна кивнула головой Самоквасову, а сама вышла в соседнюю комнату; он за нею пошел. — Садитесь—ко возле меня, Петр Степаныч,— указывая на кресло, сказала она. Он сел, Аграфена Петровна продолжала: — А я ведь далеко за Дуней ездила, в Рязанскую губернию. И только что воротилась, в первую же ночь Марка Данилыча не стало. — Слышал я давеча утром, тамошние торговцы сказывали,— молвил Петр Степаныч.— Она что? — Известно что. Плачет, и утешить ее невозможно,—— ответила Аграфена Петровна.— Вот я сама всего девяти годков была, как померли у меня батюшка с матушкой и осталась я одна в чужом, незнакомом городе... Мала была и неразумна, а до сих пор сердце кровью обливается, как вспомнишь, как плакала я у ворот Мартыновской больницы... И послал мне тогда бог милосердого человека — тятеньку Патапа Максимыча. И была я у него и до сих пор осталась как родная дочь... А у Дунюшки кто заступа?.. Где покровитель? Одна—одинешенька, что в поле головешка... Дарья Сергевна при ней, да что ж она может? Нашлось в бумагах покойника, что брат не утонул в море, а больше двадцати годов у бусурман в полону живет — выкупают его теперь. Да ежели и вынесет его бог на русскую землю... Какой же он защитник племянницы? Изживши век середи бусурманов, пожалуй, и порядки—то русские все перезабыл. Трудно Дуне, трудно бедняжке. Денег хоть и много после отца ей досталось — больше миллиона, да ведь не в деньгах людское счастье, а в близком, добром человеке. Пройдут сорочины, приедет она с Дарьей Сергевной за Волгу, у меня поживет, у тятеньки Патапа Максимыча погостит, а после того как устроится, один господь ведает. Не раз об этом я с ней заговаривала, только она и речей не разводит: "Во всем, говорит, полагаюсь на власть божию". Печально повесивши голову, ни слова не сказал Самоквасов Аграфене Петровне. Лишь минуты через две тихо и робко спросил он: — Обо мне не было речи? — Были речи, Петр Степаныч, были. Не один раз заходили,—отвечала Аграфена Петровна.— Да вы прежде скажите—ка мне по душе да по совести — миллиона, что ли, ее вам хочется? — Что мне миллион! — горячо вскликнул Петр Степаныч.— На что он мне? Теперь у меня у самого денег за глаза — на жизнь хватит, еще, пожалуй, останется. По ней изболело сердце, а не по деньгам, по ней по самой... Вам все ведь известно, Аграфена Петровна,— помните, что говорил я вам в Вихореве? — Помню. Это было чуть ли не накануне того дня, как в Комаров вы поехали, к матери Филагрии, что ли,— с усмешкой сказала Аграфена Петровна, — Издали даже не видал ее,— пылко ответил Петр Степаныч.— Что она мне? Ну было, что было прежде, то было, а теперича нет ничего. — Зачем же вы тогда уехали от нас? — С тоски, Аграфена Петровна, с одной только тоски,— отвечал Самоквасов. |
