|
И у меня, голубчик, бывала жена Мавра, не знаю, померла аль в живых еще. Не честью мы с ней были венчаны, похмельным делом окрутили нас. Борзая баба была, однако ж я и ее в ежовых рукавицах держал, покамест на сторону она не сбежала. А потачки ей не давал, знала бы, что муж есть глава... А ты что! Фалалей, больше ничего. — Да, попробуй—ка пальцем тронуть Прасковью Патаповну,— охая, промолвил Василий Борисыч.— Жизни не рад будешь. Хоть бы уехать куда, пущай ее поживет без мужа—то, пущай попробует, небойсь и теперь каждый вечер почти шлет за мной: шел бы к ней в горницу. А я без рук, без ног куда пойду, с печки даже слезть не могу. Нет уж, уехать бы куда—нибудь хоть бы на самое короткое время, отдохнул бы хоть сколько—нибудь. — Что ж не попросишься у Патапа Максимыча? У него всяких делов по разным местам довольно. Попросись—ка ты,— молвил Никифор Захарыч. — Не пошлет он меня, ни в каком разе не пошлет,— ответил Василий Борисыч.— И думать об этом нечего. — Да,— несколько подумавши, молвил Никифор Захарыч.— Не раз он и мне говаривал, что считает тебя ни на какие дела не пригодным. Когда, говаривал, у Насти покойницы он на сорочинах был, говорил он таково умно, что мне он полюбился. Таково хорошо да умно рассказывал про разные страны, в коих быть тебе доводилось, и про всякие промысла, от коих народ божий кормится. И почел он тебя тогда человеком во всем достаточным, и стал он раздумывать, как бы тебе на Прасковье жениться, а потом послать на Горы промысла там заводить. Жениться—то ты женился, а ни на какое дело не сгодился, говорил он после. От того от самого у него и доверия к тебе никакого нет. Точно, что он ни к какому делу тебя ни за что не приставит и одного тебя ни за каким делом не пошлет. — А зачем же меня женили силом? Хотел разве я жениться на этой колоде, сватался, что ли? Обманом да силой из Комарова меня выкрали, венчали супротив моей воли... А потом говорил он, что все это вот было его рук дело. А теперь отлынивать стал, намедни здесь, на этом самом месте говорил, что он делу тому непричастен,— с озлобленьем сказал Василий Борисыч и, поворотясь, застонал и заохал. — Ишь ты! Отлынивает! — молвил Никифор Захарыч и в сильном раздумье покачал головой.— А прежде точно, что не те слова говорил он. — Во всем я у него виноват,— горько промолвил Василий Борисыч.— С тоски погулять пойдешь, на людей поглядеть, и тут шуму да гаму не оберешься. Наплетут невесть чего, чего никогда и не бывало. Просто до того я дошел, дядюшка Никифор Захарыч, что хоть руки на себя наложить, так в ту же пору. — Ну, а ты уж не больно,— сказал Никифор.— Обожди, бог даст, перемелется — все мука будет. То ли еще я терпел по своей глупости, такие ли мы виды видали, а вот, по милости господней, все обошлось как не надо лучше... И ты, друг, потерпи, и все будет хорошо. А главное дело — примись—ка за какую ни на есть работу, пусть бы тесть увидал, что ты не бездельничаешь да пустяковиной больше не занимаешься. Себя в пример приведу: чать, и сам ты слыхал, что был я совсем последним человеком. Во хмелю жизнь проводил, воровал, когда не на что стало пить. Здесь, у Патапа Максимыча, и места мне не было, сестра не велела и к дому близко подходить. А вот, как видишь, теперь не на ту стать пошло. А отчего? Пить бросил, за дело принялся; так и ты, друг, принимайся помаленьку за какое—нибудь дело, да полно день и ночь стихеры да псальмы распевать. |
