Я вызываю скорую, а На‑На причитает, качая головой:

– Что они с тобой, блин, сделали, сынок… когда ж они оставят тебя в покое, мой мальчик… ещё когда он учился в школе, в этой грёбаной школе…

Я страшно злой, брат, и знаешь на кого? На На‑На. Имея такого сына, как Дод, ты думаешь, На‑На врубается, каково тем, кто отличается от других, это самое, кто чем‑нибудь выделяется? Типа как та тётка с пятном от вина… но некоторые люди просто пышут ненавистью, и к чему всё это приводит, брат? К чему это, блядь, приводит, а?

Я отвожу Дода в больницу. Его раны оказались не такими типа серьёзными, как казались. Я вхожу в палату и вижу его на каталке, после того, как его типа как залатали.

– Всё нормально, Денни. Бывало и похлеще. Это только цветочки. Дальше будет ещё хуже.

– Не говори так, брат. Не говори так, понял?

Он смотрит на меня с таким видом, как будто мне никогда в жизни этого не понять, и возможно, он прав.

Первая палка за сто лет

Почти весь день они курили шмаль. А сейчас сидят и бухают в занюханном хромово‑неоновом гадюшнике для съёма. Бар ломится от разнообразных дорогих напитков, но здесь и в помине нет той «коктейльной» утончённости, которую он якобы подразумевает.

Люди приходят сюда по одной‑единственной причине. Впрочем, ночь только начинается, и пока ещё не так заметно, что пьянство, разговоры и музыка служат для них всего лишь удобным предлогом.

План с алкоголем разожгли отходняковое либидо Картошки и Рентона до немыслимой степени. Все женщины в баре (и даже некоторые мужчины) казалась им невероятно сексуальными. Они не могли сосредоточить внимание на одной особе, которая могла бы стать их потенциальной мишенью, поскольку их взгляд тотчас приковывала другая. Находясь здесь, каждый из них остро ощущал, как давно уже не трахался.

– Если не сможешь подцепить какую‑нибудь Джо Макбрайд даже в этом заведении, то можно сушить сухари, – рассуждает Дохлый, покачивая головой в такт музыке. Дохлый любит пускаться в отвлеченные рассуждения, как обычно в таких случаях, говоря с позиции силы. Тёмные круги у него под глазами свидетельствуют о том, что он почти весь день трахался с теми двумя американками, что остановились в отеле «Минто». Ни у Картошки, ни у Рентона, ни у Бегби нет никаких шансов составить ему компанию. Он каждому из них даст фору. Дохлый просто удостаивает их своим присутствием.

– У них превосходная кока, чуваки. Никогда ничего подобного не пробовал, – улыбается он.

– Морнингсайдовский «спид», брат, – замечает Картошка.

– Кокаин… мусор, бля. Дерьмо для яппи. – Хотя Рентон не кололся уже несколько недель, у него осталось презрение убеждённого героиниста ко всем остальным наркотикам.

– Мои леди возвращаются. Мне придётся покинуть вас, джентльмены. Занимайтесь своими грязными делишками, – Дохлый надменно качает головой, а потом окидывает бар высокомерным, заносчивым взглядом. – В игру вступает рабочий класс, – он насмешливо фыркает. Картошка с Рентоном морщатся.

Сексуальная зависть – неотъемлемый компонент дружбы с Дохлым.

Они пытаются представить себе все те кокаиново‑шизовые сексуальные игрища, которые он устраивает с «мандами из „Минто“, как он их называет. Им остаётся только фантазировать. Дохлый никогда не рассказывает подробностей своих любовных похождений. Но его сдержанность вызвана не уважением к женщинам, с которыми он вступает в связь, а желанием помучить своих менее удачливых в сексуальном плане друзей. Картошка и Рентон понимают, что групповуха с богатыми туристками и кокаином – это удел таких сексуальных аристократов, как Дохлый. А их уровень – этот задрипанный бар.

Рентон ёжится, наблюдая издали за Дохлым и думая о той пурге, которую он на постоянке гонит.