Да, вот про это самое КГБ. Меня туда тоже как–то вызывали. Только поступил на работу в редакцию, так они к себе на беседу и пригласили. — Как работа? Как сотрудники? О чём говорят? Что читают? А, скажите, никто не предлагал вам почитать, к примеру, Некрасова? _ Да, говорю, — Ефросинья Ефремовна. Они оживились: — Кто такая? — в редакции у вас, кажется, не числится. — Правильно, — говорю. — Ефросинья Ефремовна мне литературу в восьмом классе преподавала.

В то время я и правда, не знал того Некрасова, который причинял этим аккуратным вежливым ребятам зубную боль. И они мне поверили. Погрустнели. Больше к себе не вызывали.

У Машковича я научился покупать в магазине хорошие книжки. Оказывается, это очень просто: нужно полистать страницы, наугад прочитать два–три абзаца. Хорошего писателя видно сразу. И плохого тоже.

В учебниках литературы не встретить фамилии Энн Ветемаа. Его завезли в наш магазин экземпляров триста. Где–то по десятку — дарить друзьям — разобрали мы с Машковичем.

«27‑го числа наступил коммунизм. Все сразу пошли в магазины и набрали себе товаров по потребностям». — Валентину нравились такие мои рассказы. Я радостно ему притаскивал свежие, ещё с непросохшей пастой, опусы, читал, и Машкович всегда находил несколько слов, чтобы мне хотелось писать дальше. Когда он с семьёй переехал от нас на две тысячи километров южнее, в Талды — Курган, играть в областном театре героев–любовников, я однажды и там его настиг со своими писульками.

Вот сейчас — годы прошли, и я думаю — может, это от меня бегал по стране, прятался деликатный Машкович? Хотя… Вот сегодня же пришёл, не побоялся. А у меня, к случаю, и рассказик свеженький припасён…

Так… А вон там, за столом под синенькой скатертью, сидит Леночка Акчурина. Да, чья же ещё. Вот уж не ожидал. Её сейчас, однако, нужно Еленой Валерьевной величать — большим человеком стала. Каким же ветром сюда, куда Макар телят не гонял, занесло Вас, сударыня? То, что мы с Вами когда–то в одной песочнице играли, ещё не повод, чтобы тащиться в такую даль. Не иначе — нужно чего. Свиней у меня уже нет — всех порезал, бычка Педрито для себя держим. Ну, уж, заинтриговали Вы меня, Елена Валерьевна.

А рюмочка у меня уже опять полная. Наклюкаюсь я тут, однако, и свалюсь под стол. И никто этого и не заметит.

А там кто? Да это же Лёва Кричевский! Сколько лет, сколько зим! Приехал. Нашёл время. Забыл обиду. Или не забыл, но простил. Такое вообще не забывается.

Мы когда–то очень славно дружили — я, Лёва и Аринка. Тесная, тёплая компания. Которую связывала работа, алкоголь, любовь к литературе и еле уловимая вибрация эротизма, которая непрерывно исходила от Аринки.

Наша подружка была умницей и модницей. Закончила в Москве с отличием полиграфический институт. В летние жаркие дни приходила на работу в платье с вырезом на спине до копчика. И начальство смотрела на это сквозь пальцы. Стараясь делать просветы между ними, как можно шире. Начальство не могло переносить потёртых джинсов и бороды Машковича, а голую спину Аринки, стиснув зубы, терпело. И правда — чего придираться: гениталиев на спине нет, и — что главное! — идеологически Аринкина спина не несла на себе никакой антисоветской пропаганды.

Правда, губы Аринки являли собой самое откровенное половое бесстыдство. Смотреть на них было невыносимо. Когда она о чём–либо рассказывала, растягивая слова и поблёскивая зелёными кошачьими глазами, тексты не воспринимались. И тупо ныло внизу живота.

Рядовой мужской состав нашего коллектива пытался в курилке угадать, было ли в такие жаркие дни на Аринке хоть какое–нибудь бельё, но счастливца, который мог бы похвалиться, что знает об этом, не находилось. Знали только мы с Кричевским.