А потом Герард, развалясь на кровати, на принесённой с собой простыни, будет курить, и рассказывать о своей работе. О работе, о работе, о работе. Потом стрелка часов подскажет им, что нужно расставаться, уходить, и Роксана так и не успеет узнать, что намерены делать в «Электроне» с новой партией драного китайского товара. Узнает в следующий раз?

И сегодня Роксана отчего–то внутренне съёжилась от перспективы любовных, кажется, объятий. Съёжилась, но сопротивляться им не могла. Чего сопротивляться? Ведь пришла. Оделась, как куколка, и пришла. И уже разделась…

Когда Роксана вышла на улицу, к солнцу, день оставался прежним, но радость куда–то пропала. И лето, её любимое лето, грело и сияло вокруг домов, но эта радость природы не проникала внутрь её сердца. Не веселил слабый ветерок, теперь горячий и душный. Сама себе казалась Роксана измятой, использованной, ненужной.

Но какой–то молодой человек участливо заглянул ей в глаза, когда она переходила улицу. Приятный молодой человек спросил Роксану, что у неё случилось и, когда женщина, жена, мать и только что любовница, ответно на него взглянула, ей показалось, что — нет, не случилось ничего. И по–прежнему, а, может, ещё лучше, светит медовое солнце августа, брачно чирикают воробьи, и неожиданная пружинистость возникла опять в (правда, стройных) её ногах. Не может этого быть — промелькнуло в голове у Роксаны. Ну, не блудница же я до такой степени!

Но опять к мужчине, к молодому человеку, повлекли её гладко выбритые ноги.

И Роксана протянула ему ладонь, и между ними завязался бессмысленный и радостный словесный вздор, который, не обещая ничего, уже опутывал коварно золотыми нитями вымыслов и прекрасных догадок двух молодых людей.

Роксана вспомнила утро и опять захотела почувствовать себя школьницей. И — почувствовала. И ей показалось, что есть–таки, она, заветная возможность скрыться, убежать от запланированных уроков дня.

Когда родители ещё ничего не знают и, кажется, не узнают ни о чём никогда.

18–20 декабря, 96 г.

ПАПА

Папа выходит из дома. Перед этим он в передней становится на половичок и тщательно вытирает ноги.

— Папа, ты же из дома выходишь, а не заходишь в квартиру с улицы!..

— Ах, да, говорит папа. Дошаркивает левой ногой о половичок и выходит.

За папой всё время нужно следить. Как бы он чего не отчубучил. Проследить, что он надевает на себя перед тем, как пройтись по деревне, как он ходит, что собирается делать. От прежней городской жизни он вынес убеждение, что и тут, в забытом Богом отделении бывшего совхоза, а теперь А/О, он должен выглядеть интеллигентно и идти в ногу со временем. Поэтому он почти не расстаётся с фетровой шляпой, оставленной впопыхах сбежавшими в Германию друзьями–немцами. Шляпа изгрызена молью, что, по мнению папы, подтверждает её происхождение из дорогих натуральных материй. К нам в отделение ничего натурального уже давно не привозят, только забирают. Заезжие лица кавказской национальности, обративши внимание на папин простодушный вид, попытались выманить у него шляпу за леденец. То ли, как тряпку, то ли — как цветной металл. Папа запросил триста долларов, как за тарелку НТВ, чем ещё больше убедил смуглых пришельцев в том, что у него не все дома. Но шляпы они так и не получили. Только и поживились, что сняли ночью сердечники с поселкового трансформатора, да метров сто алюминиевого провода. Хотя, может, сердечники с проводами сняли и не они, потому что прошлый месяц в местную милицию взятку за лицензию на воровство цветмета возил наш, русский.

Папу не смущает, если из дома он выходит в разных ботинках и ему на это укажут. Носки он каждые два дня проворачивает на ноге на девяносто градусов.