Одеяла и подушки не было. В комнате стояла металлическая кровать с голым матрацем. Оставшись один, Тамарин первым делом осмотрел матрац и остался доволен. «Кажется, насекомых опасаться не надо, это главное…» Подошел к окну и чуть отодвинул черную занавесь. Стекла не было – лишь зазубрины у рамы. Окно выходило на ту же еле освещенную узкую, наклонную улицу. Из нижнего этажа противоположного дома слышался разговор. В мирных голосах было что-то успокоительное. «Странная жизнь, но жизнь. Издали все кажется хуже и страшнее. Живут, как все мы… Сильно дует. Это весьма некстати…»

Не снимая шинели, он сел в кресло и, опустив голову, вздрагивая всем телом, просидел так минуты две или три, с ужасом думая о предстоящей работе. «Открыть чемодан, достать несессер, разложить вещи, стащить сапоги, умыться…» В углу комнаты на табурете стояли миски и кувшин с водой. «Ох, горячую ванну принять бы!» – подумал он со вздохом, понимая, что о ванне в осажденном городе и говорить неприлично. За исключением первобытного умывальника, все в комнате было удовлетворительно: письменный стол с ящиками – «очень пригодится», – этажерка, зеркальный шкаф, висячее зеркало против шкафа. Были даже картинки по стенам. Сделав над собой усилие, он разделся и начал мыться, стараясь возможно бережливее расходовать воду. Но только он намылил лицо, как в дверь постучали. Микаэла, сверкая зубами, стыдливо остановилась на пороге и передала ему простыню, одеяло, заменявший подушку валик. «Мерси. Грациа… Мульто, мульто грациа», – импровизировал по разным воспоминаниям Константин Александрович, прикрывая рукой шею и щурясь от пощипывавшего глаза мыла. Он докончил туалет и кое-как постелил постель – вышло недурно. Все больше дрожа от холода, повесил в шкафу платье, положил в комод белье, на комод свои книги и колбасу. Комната приняла почти уютный вид. Только из завешенного окна дуло довольно сильно.

Опять послышался стук. Появилась та же Микаэла, нагруженная еще больше прежнего: в правой руке у нее была дымящаяся кастрюля, в левой – небольшой кусок хлеба, вилка, ложка и стакан, прижатый изнутри пальцем к хлебу, под мышкой – бутылка. Тамарин, благодаря и кланяясь, пролил немного жидкости из кастрюли. «Ну, зачем это? Покорнейше благодарю», – говорил он, окончательно переходя на русский язык («уж если она все равно и по-французски не понимает!»). «Тортильяс», – с гордостью сказала испанка. «Тортильяс», – повторил командарм.

В кастрюле оказался какой-то соус из риса с редкими кусочками мяса, густо посыпанный перцем. Константина Александровича позабавило то, что он ест блюдо, называющееся «тортильяс». Оно было съедобно, но аппетита у Тамарина не было: «Теперь ясно, что нездоров…» Вино было довольно приятное. На бутылке не было надписи. «Верно, тоже называется как-нибудь так… Совсем тореадором стану здесь». На вилке и ложке была корона. «Вот оно что! Очевидно, дом какого-то герцога или маркиза? Батюшка, царство ему небесное, знал все эдакое: какие у кого короны, сколько дужек, обручей, листков. Восемь листков – это, помнится, у герцогов… Где-то теперь герцог с герцогиней? И, уж верно, никак не думают, что в их доме живет старый царский генерал!.. Странно, странно… Комната, впрочем, не герцогская. Может, тут жила какая-нибудь экономка или гувернантка?» Он с удовлетворением посмотрел на письменный стол, заглянул в чернильницу, в ней все высохло, по-видимому, уже очень давно: «завтра первым делом купить чернил и наполнить самопишущее перо».