|
Тогда ситуация была – хоть волком вой и кошкой плачь! И самому умирать не хотелось и особенно – когда почувствовал себя отвечающим за жизни этих молокососов, которые – чего уж греха таить – ехали помирать глупо, быстро и жутко. И девчонку было тогда жалко до слез, так она старательно пыхтела, бинтуя его раны, мудря чего-то, шевеля губами и подкладывая зачем-то под бинт вощеную бумагу, так трогательно прижималась к раненому грудями – не по фигурке полными и тугими, когда заводила бинт за спину, что никак нельзя было допустить, чтоб она погибла. Сам-то ладно, помер бы, куда бы делся, за время на фронте к чужим смертям уже пообвык и прекрасно понимал, что своя тоже рядом ходит – а вот этих ребят под монастырь подвести – адски не хотелось.
Был тогда момент, когда понял, что, скорее всего – не выживет. Даже уже и смирился вроде. Безысходность от слабости наступила. А танкисты – встряхнули. И вот – все срослось! — Посмотрел на меня, словно первенец невинный на царя Ирода и приказал вас на стол. А мне эти живодеры иглу здоровенную в спину засадили, дескать, кровь откачать. Вот такенный шприц, я от одного вида чуть не умер! — говорил тем временем самодовольный Махров. Старшина, привезя раненого в уже эвакуирующийся медсанбат, сумел убедить оказать помощь этому саперу, благодаря которому еще днем сюда не приперлись немецкие танки. То ли и впрямь пафос помог или все же медицинская гуманность, а может и то, что все-таки командира привезли, и была возможность в несвернутой еще операционной ему ампутировать размозженную долю легкого и залатать дыры – сказать трудно. Факт, что помогли. И потом везли дальше, как положено. Сам Махров, гордый своей героической победой над медиками, очень скоро свалился без сознания прямо у хирургической палатки, и оказалось, что поломанные ребра острыми отломками краев наделали дел и теперь они с капитаном – два сапога – пара, только одному достался пневмоторакс, а другому – гемоторакс. Так по этапам эвакуации и поехали, причем старшина взял под опеку бесчувственное тело. Черт его знает почему – это бы и сам старшина бы е смог объяснить. И теперь был рад, что капитан приходит в себя. И вдвойне – что многие, в том числе и медики, были абсолютно уверены, что этот пациент помрет, а вот – обломились, умники. Хотя, справедливости ради, надо уточнить, что заведомо безнадежных не эвакуировали, это запрещалось категорически, и раз повезли Николаева в тыл – значит совсем уж трупом не считали. Вскоре они уже могли и беседовать, только капитан говорил тихим и слабым голосом, в Махров все же рокотал и погромыхивал. Старшина частично восстановил слух, но – увы – далеко не полностью. — Окружающий мир я не слышал вообще, а в башке у меня сначала были некие булькающие, меняющие тон звуки, очень противные, потом толком вспомнить не мог, на что похоже, так-то ничего подобного не услышишь. Потом одновременно тонкий писк и шипение, это уже на пару-тройку часов, затем только шипение, где-то на сутки. На первых двух стадиях ходил, по собственным ощущениям каким-то очумелым. А еще тошнило и в глазах двоилось – не без хвастливых ноток рассказывал всем желающим свои ощущения старшина. Особенно радовался, когда другие контуженные подтверждали, что да, именно так и у них было! И потому общение было непростым, с другой стороны в госпитале было тошно и от скуки, а тут хоть какое-то разнообразие. Особенно раненые и больные (а с пневмонией, как у Махрова, тут много было пациентов и, к сожалению помирали от нее частенько) включились в разговор, когда уже вполне оживший Николаев (он смог не то, что встать с кровати, а даже несколько шагов сделать на подгибающихся ногах, что палата встретила одобрением и радостью, как всегда радовалась тому, что кто-то из своих поправляется, словно чужое счастье могло и им помочь) заспорил с Махровым на тему потери танка. |
