- Что это, цепи на нем? - с ужасом спросил офицер.

- Цепь, батюшка, цепь, - подтвердила баба, пригорюнившись.

- Цепь! Зачем?

- Приковывал себя цепью, батюшка, покойничек к сундуку-то этому. Любимый, сказать бы так, сундук евоный был.

- Зачем же приковывал?

- А все боялся, батюшка, чтобы не украли... Молодым-то он, сказывал, болен был, что вот по ночам другие ходють, во сне, полунатики, что ли, называются. Так и он, покойничек, все как бы-де ночью от добра свово не ушел полунатиком.

- Н-ну! Чадушко! - не вытерпел доктор. - И себя, и собаку к своему добру приковывал, н-ну.

- Сам боялся, что убежит от своего золота, - пояснил офицер. - Вот каналья!

Доктор вынул из висевшего у него через плечо вощаного мешка вощаные перчатки, надел их на руки, нагнулся к мертвецу и ощупал у его пояса замок. Потом, взяв у слесаря отвертку, отпер закованного мертвеца:

- Тащи...

- Ушел от своих богатств. Утащили-таки! - с горечью и силой сказал молодой офицер. - О, проклятое золото!

Доктор велел багром захлопнуть крышку сундука и приказал слесарю запирать...

- А я? Я не позволю! - упирался наследник.

- А я тебя велю арестовать! - крикнул на него офицер. - Арестую именным повелением как ослушника высочайшей воли. Запирай.

Заперли логовище. Приложили печать. Поставили часовых у дверей и у ворот.

А миллионер, лежа ничком на телеге мортуса, грозно глядел на небо, не озираясь уже ни на свой дом, ни на свои богатства. Смерть грешников люта! Не помогли ни четверики ладану, ни боры свечей, ни колокола...

Ч а с т ь в т о р а я

1. ГРОЗА НАДВИГАЕТСЯ

Москва, наконец, выбилась из сил. Выбились из сил московские власти, выбился из сил и несокрушимый ничем народ... А грозное чудовище все более и более забирало силу, росло, ширилось и крепло, питаясь в день тысячами трупов, запивая свою страшную трапезу рекою слез, с каждым часом все пуще и пуще обезумевая в смраде гниющих тел, в чаду курящегося по церквам и по площадям целыми ворохами ладану и целыми лесами горящих для умилостивления гневного Бога свечей.

Не унимается мор! Не унимается, а все свирепеет.

Сбился с ног и Еропкин. Один веселый доктор катается шариком в этом аду, благодаря своей непостижимой живучести, которую вымолили у Бога своему любимому лекарьку солдатики в пылу жарких битв с проклятыми турками и под стоны своих товарищей на перевязочных пунктах.

- Ваше превосходительство, вам поберечься надо, - тихо говорил он Еропкину, безмолвно склонившему свою давно не пудренную, давно усталую и давно не спавшую голову на руки. - Поберегите себя...

- Что мне беречь себя, когда Москва пропадает! - упавшим голосом отвечал Еропкин.

- Для Москвы, для всей России надо поберечься.

- Ох! Пропало все...

- Нет, еще не все, ваше превосходительство.

А чума уже в самом доме Еропкина. Да и как не быть ей там! Толпы просителей запружают его двери, передние, улицы: кто кричит, что гробов не хватает в городе, что заборы ломают на гробы, лес весь перевели; кто просит могилу, весь дом вымер, а могилы копать некому...

В доме Еропкина мрут уже писаря от корпенья над чумными рапортами да доношениями. Мрут вестовые солдаты от беспрестанного рысканья в чумной атмосфере города с приказами своего генерала.

Императрица сжаливается над ним и назначает ему в помощники сенатора Собакина. Но какая тут помощь, когда Бог отвернул свое лицо от Москвы!

Чума забирается к преосвященному Амвросию, она уже в Кремле, в Чудовом монастыре.

В легком подряснике с черными, распущенными по плечам густыми волосами, беспокойно ходит по своей обширной келье Амвросий, погромыхивая четками. Утро августовское, раннее еще, а на дворе зной и духота невыносимые. Душно и в келье у преосвященного. На столе лежит раскрытая толстая книга латинского письма. Книга раскрыта на том месте, где в заголовке статьи крупно напечатано: Restis indica.