Архиерей подходит иногда к книге и заглядывает в нее, перелистывает страницы.

- Carbuneuli... угольки... pestechide bubones, - говорит он сам с собою. - Хороши угольки!

Белое, чистое, с южной смуглотой лицо Амвросия подергивается улыбкою, но глаза смотрят грустно. То он подойдет к окну, заглянет на бродящих по двору голубей, то опять заглянет в книгу.

- А жары все не спадают. И птице жарко... Contagionis - это прилипчивость язвы хуже всего. Здешнее духовенство не понимает этого, оно думает, что дары отгоняют заразу... Да, отгоняют только от души язвенной, а не от тела, язвою пораженного. Бедные невегласи!

Амвросий задумывается, откидывает назад волосы и останавливается перед висящим на стене портретом в митрополичьем одеянии. Строгое и в то же время грустное лицо, как живое, смотрит со стены.

- Ты счастливее меня был, великий человек, - шепчет Амвросий, - тебе не приходилось тосковать о Киеве, о любезной матери-Украине. Ох, тяжко так... Научи меня, великий святитель!

Но Петр Могила ничего не отвечает со стены, он все сказал при жизни.

Стуча сапогами на железных подковах, в келью входит запорожец с косою и в послушнической рясе. Амвросий вздрагивает от неожиданности.

- Ты точно жеребец в конюшню вламываешься, - кротко, улыбаясь доброй улыбкой, замечает Амвросий.

- Там пришли до вас, владыко.

- Кто такой? (Запорожец переминается и молчит.) Кто пришел? А?

- Та щось воно таке трудне... (Опять переминается.)

- Да ну же, говори, рохля...

- Таке воно трудне, владыко, що й не вымолвлю, - и запорожец даже каблучищем толкнул от трудности.

- Ну, зови уж, добро.

Сапожищи опять затопали по пустым кельям. "А добра дитина, с ним я не так одинок тут, да и речь родная звучит в простых устах его..." - думается архиепископу.

- А! Отец-катехизатор! - радушно улыбается Амвросий входящему в келью священнику в темно-малиновой рясе. - Ну, что в городе, отец-катехизатор?

- О! В городе страх и трепет, владыко. Не приведи Бог видеть, неизглаголанное нечто творится, ужаса преисполненное.

- Спаси, Господи, люди твоя... спаси, - как бы машинально повторял Амвросий.

- Отвратил Господь лицо от людей своих.

- Не говори этого, отец-протоиерей. Теперь именно, может быть, сердце Господне яко воск от огня таяй. Теперь только молятся люди, стучатся в сердце Господне... - тихо сказал Амвросий.

- Молиться, владыко, некому, некому в сердце Господне стучаться.

- Как некому?

- Иерейство погибает, почти все попы повымерли или болеют.

- Разве не исполняется мое "наставление"? - озабоченно спросил Амвросий.

- Исполняется, ваше преосвященство.

- У всех ли церквей оно вывешено при входах?

- Надо полагать, владыко, у всех... Сам я видел, проезжая сюда, как народ толпится около них, слушая чтение грамотных.

Амвросий беспокойно заходил по келье. Опять глаза его с какой-то тоской упали на портрет Петра Могилы, потом перенеслись на кроткий лик Спасителя в терновом венце, как бы следившего за ним из глубины киоты.

- Он смотрит на нас, - указал Амвросий на киоту. - Ему, молившемуся ночью о чаше, понятны наши скорби... Прискорбна, прискорбна душа наша до смерти.

Отец-катехизатор перенес глаза на киоту. Да, смотрит, кротко смотрит божественный лик. Он все видит.

- Да, - как бы отвечая на мысли отца-катехизатора, сказал Амвросий. Он видит, что чаша еще не переполнена.

- Переполнена, владыко, через край изливается!

У катехизатора до сих пор из головы не выходит потрясающая душу картина, которой он был свидетелем. Сегодня утром приходит к нему студент университета, один из любимейших слушателей, только что возвратившийся, после вакаций, из деревни к началу лекций.