Кто еще оставался по домам, и те бегут на набатный звон. В руках топоры, вилы, багры, дубье, запоры от ворот, железные болты со ставень.

Ночь опустилась на Москву. Тьма кромешная. А Москва мечется, ищет еще кого-то: той крови мало, та вся осталась на лаптях да на онучах - и не попахло. Надо новой крови.

- Богородицу грабят! - не умолкают возгласы.

- В Кремль, православные! Грабителей сыскивать!

- В Чудов, братцы! По архиерея! Он грабитель, он Богородицу велит грабить! По архиерея! - кричит Савелий Бяков, солдатина саженный с седою, как у бабы, косою.

- В Чудов! В Чудов! По грабителя Матушкина!

Толпы повалили в Кремль, к Чудову. "Долой шапки!" - это в Спасских воротах. Впереди всех саженный солдатина Бяков с седою косой. На плече у него целая рогатка от плац-парада. Лица у толпы безумные, еще страшнее, чем были... Бегут, спотыкаются, падают.

Тут же и собачонка, знакомая, маленькая, кудлатая, Маланья. Куда ты, несчастная! Да как же ей-то не бежать, коли вся Москва бежит. Вон и ее краснобровый приятель тут же: тоже спешит Богородицу защищать - он тоже русский человек, православный, ему также Богородицу жалко... Он из усердия.

Налегли на Чудов, высадили железные ворота и на себе их, как щит, как трофей, внесли в ограду.

Высадили разом несколько дверей и окон с железными решетками. Все повалилось внутрь, и люди валятся друг на дружку...

- По кельям, братцы, по всем ищи! - гудит толпа, толкаясь лбами в темноте.

- Ищи, шарь по всем норкам! - командует седая солдатская коса.

- Не видать ничего, братцы! Огня давай! Зажигай свечи! Ищи! Норы перерывай!

И пошли перерывать норы, опрокидывают и вдребезги разбивают столы, мебель, конторки, аналои. Нету грабителя! Книги летят вместе с шкапами, книги рвутся, топчутся ногами, летят в окна. "Катай все книжное! Катай еретическое!" Нету грабителя! Печи еще везде целы. "Ломи, братцы, сади в печи, може, там!" И печи все разбиты, развалены, растрощены, самые кирпичи и изразцы перетираются в порошок лаптями да сапогами. В крестовую ввалились: утварь церковная загремела, сосуды, кресты, евангелия, антиминс, всё на полу, по всему топчутся окровавленные онучи. "Еретицкое все топчи!" Один дом со всеми кельями разнесли, другой разнесли, еще какой-то разносят. "Это казенная палата! Там гербова бумага, с орлом, не трожь!" - "Катай и ее! Катай бумагу! По бумаге Богородицу грабили". И "катают" казенную палату, разносят и ее, разносят на лаптях да в корявых лапищах дела, книги, перья топчут: "Ишь, дьяволы, пишут ими приговоры!" и топчут, трощат все. "Рви орлину бумагу, гербову, рви ее! Богородицу грабят!"

Врываются в келью Амвросия, нет его! Только ладаном пахнет. На столе развернутая книга: Pestis indica, так и чернеется на заголовке. Тут и крест, и Евангелие.

Раньше всех сюда ворвался наш знакомый краснобровый солдат со своей собачонкой, и... обомлел! У киоты горят восковые свечи, а из киоты кто-то смотрит, да такой добрый-добрый. Смотрит прямо в глаза солдату, кротко-кротко смотрит - и у солдата сердце упало! Он смотрит и... качает головой!

Окаменел солдат; глядя на него, и собачка хвост поджала, жмется к ногам солдата.

Топот ног, сапог, шмыганье лаптей, онуч. Врываются.

- Стой! - кричит не своим голосом солдат.

- Чего стой! Эко дьявол! Катай!

- Стой! Говорят вам, стой! Ни-ни! Не трожь! (Солдат дрожит.)

- Что ты? Али очумел!

- Нет, братцы. Он... Он смотрит - головой качает, - говорит рыжий, протягивая трепетную руку к киоте.

Толпа притаила дыхание, онемела, слышен только рев извне, это там идет работа защитников Богородицы. А эти онемели.

- Смотрит.