|
..
В это время набат раздался у Спасских ворот. Затем еще где-то, а там еще, еще... - Боже! Что это значит? - Пожар, должно быть, дядюшка. Подошли к окнам, но зарева нигде не видать - везде мрак. Послали служку к Спасским воротам узнать от звонаря. А набат усиливается. - Не доброе, не доброе что-то, - шепчет Амвросий, невольно бросая взор на лик Спасителя... Вбегает запорожец-служка, такой веселый, стучит чаботищами, и слышно было даже, как на дворе еще он что-то хохотал сам с собой. Стоит, прехитро улыбается. - Ну, что там? - беспокойно спрашивает Амвросий. Молчит запорожец, зажимает нос кулачищем, чтобы не фыркнуть. - Да говори же, дурный! Что ты! - прикрикивает на него Бантыш, но и сам улыбается. - Чего тебе весело? - Та сором и сказати! - Ну? Да ну же, дурак! - От же Москва! От дурный москаль, такий дурный, ще Мати Божа! - Да что же такое? Говори наконец! - Он теперь там вона сказилась, Москва каже, що Богородицю граблять... И запорожец добродушно и укоризненно засмеялся. Амвросий и Бантыш переглянулись... Последнему показалось, что у архиепископа волосы на бровях и на голове дыбом становились. - От дурни москали! Богородицю, бачь, граблять. А хиба им можно грабити, коли вона на неби! - мудрствовал запорожец. - Вона на неби Богородицю не можно грабити... А набат уже ревел по всей Москве. Несколько сот квадратных верст кругом залито было звоном страшного сполоха, земля и весь Кремль, и стены Чудова дрожали от ужасных звуковых волн. Амвросий, казалось, раздумывал. Глаза его с невыразимой мольбой упали на лик Спасителя, освещенный лампадою и большими восковыми свечами. "Сад Гефсиманский... моление о чаше... Какой тогда у него был лик?" - невольно вопрошалось где-то глубоко в душе. - Ты в карете приехал? - быстро спросил Амвросий племянника. - В карете, дядюшка. - Так я еду с тобой. - И я, владыко? - поторопился запорожец-служка. Амвросий задумался было немного. "Да, да... и ты... теперь темно... ты, у тебя сердце лучше головы", - торопливо сказал архиеписком своему служке. А набат ревет. Уже слышен издали ропот голосов, но такой глухой, стонущий, как спор моря с ветром. Амвросий надел клобук, взял в руку посох и упал перед ликом Спасителя. - Благослови странника, распятый за ны! - сказал он громко. - Камо иду, не вем. Ты един веси... А призовешь к себе... иду... готов есмь, готово сердце мое. И он бодро вышел из кельи, громко стуча посохом и невольно еще раз оглянулся на Спасителя. Карета стояла у крыльца. Амвросий, осенив ее и монастырь крестным знамением, поместился внутри ее вместе с племянником, а служке велел сесть рядом с кучером. Кучер тронул. Когда карета выезжала из ворот монастыря, архиепископу почему-то вспомнился тот момент из его детства, когда мать, благословляя его перед проводами в бурсу, сказала: "Не забувай, сынку, коли й попом будешь, а може, и архиреем, як тебе мати провожала и головоньку тоби чесала..." И почему это теперь именно вспомнилось, как мать курчавую головку расчесывала? А сколько прошло потом через эту голову дум, сколько в ней накопилось воспоминаний, которых не вместить в себе никаким "пишемым книгам...". И не легче от этого стало многодумной голове, не стало архиепископское сердце счастливее того, которое билось когда-то в груди ребенка. Карета проехала Спасскими воротами, а там, на Красной площади, валили уже народные волны с ревом, заглушавшим набатный гул колоколов. В темноте двигавшиеся нестройные массы казались каким-то разорванным на огромные куски тысяченогим и тысячеголосным чудовищем. - Богородицу грабят! - выделялись из этого рева страшные слова, как выделяется из рева морской бури отчаянный выстрел потопающего корабля. Амвросий невольно вздрогнул и прижался в угол кареты. |
